Марина стояла у плиты в их небольшой кухне, помешивая суп, что кипел в кастрюле, пар поднимался к потолку, где висела лампочка в старом абажуре. Ей было сорок, и она только что вернулась с работы — шила в ателье занавески для соседской школы, пока пальцы не ныли от иголок. Пятнадцать лет брака с Владимиром тянулись за спиной — не богатая жизнь, но стабильная, с квартирой, что гудела трубами, и сбережениями, что шуршали в конверте на полке. Дверь хлопнула, муж вошел, ботинки скрипели по линолеуму, куртка шуршала на плечах: «Марин, я задержусь завтра, дела на работе». Она кивнула, ложка звякнула о край: «Хорошо, Вова».
Свекровь, Ирина Петровна, сидела за столом, листая газету, что шелестела в руках, и бросала взгляды поверх очков: «Марина, ты суп опять недосолила, вечно так». Она сжала ложку, голос дрожал: «Поправлю». Свекровь фыркнула, газета хлопнула о стол: «Поправляй, а то Владимир голодный останется». Марина повернулась к плите, внутри жгло — Ирина Петровна жила с ними с первого дня, не скрывала нелюбви, ворчала: «Не пара ты моему сыну». Она терпела, думая: «Семья», вытирала руки о фартук, что шуршал на талии, и молчала. Владимир сел, стул скрипнул под ним, высокий, с сединой на висках, голос громкий: «Мам, не начинай, день тяжелый». Он работал водителем на стройке, приносил деньги, клал в ящик, что звякал монетами. Марина шила — платья, что кололи пальцы, занавески, что висели в классах, сдавала зарплату ему: «На хозяйство». Он делил — себе на бензин, что гудел в машине, матери на лекарства, что шелестели в пачках, а ей — остатки, что таяли в руках. Она привыкла — варила суп, мыла пол, что блестел после тряпки, ложилась спать, думая: «Так надо». Но вечером все рухнуло.
Она чистила картошку, нож звякал о доску, когда телефон мужа, что лежал на столе, зажужжал. Экран светился — сообщение: «Вова, завтра в семь, не забудь». Она замерла, пальцы дрогнули, открыла — переписка, что бежала строками: «Люблю», «Скучаю», женское имя, Света. Сердце колотилось, нож упал, звякнув о пол. Владимир вошел, куртка шуршала: «Ты чего?» Она сжала губы: «Ничего, картошка скользкая». Он взял телефон, глаза прищурились, но промолчал, ушел к телевизору, что гудел в комнате. Марина стояла, внутри жгло: «Изменяет».
Утром она пошла к свекрови — Ирина Петровна сидела на диване, что скрипел под ней, вязала, спицы звенели в руках. Марина шагнула: «Ирина Петровна, вы знали, что у Вовы кто-то есть?» Свекровь подняла глаза, очки блеснули: «Знала, и что? Он мужчина, ему можно». Марина замерла, голос дрожал: «А я?» Ирина Петровна фыркнула: «Ты жена, терпи, не позорь его». Она сжала кулаки, слезы жгли: «Вы покрывали?» Свекровь махнула рукой: «Мой сын, моя забота, а ты тут так, сбоку». Марина вышла, шаги звенели по коридору, сердце рвалось: «Предали».
Она не кричала, не била посуду, что гудела в шкафу. Села, глядя на стену, где висела фотография — свадьба, пятнадцать лет назад, она в платье, что шуршало в руках, он с улыбкой. Любовь была — гуляли в парке, где листья шелестели под ногами, смеялись, пока он не стал уходить «по делам». Свекровь всегда шипела: «Не лезь к нему», и она отступала, думая: «Семья». А теперь — измена, ложь, равнодушие матери. Она сжала кулаки, внутри росло: «Не прощу». Но лицо осталось спокойным, голос ровным: «Вова, суп на столе».
Он ел, чавкая, телевизор гудел, свекровь ворчала: «Марина, картошка жесткая». Она кивала, мыла тарелки, что звенели в раковине, и думала: «Вы не знаете». Ночью лежала, глядя в потолок, где тени плясали от фонарей, вспоминала его слова: «Ты моя опора», и ее молчание. Обида жгла, но она шептала: «Подожду». Утром он ушел, ботинки скрипели, свекровь листала газету, а Марина решила — будет играть, пока не ударит.
Марина стояла у окна в их небольшой квартире, глядя на улицу, где ветер гнал листья по тротуару, стекло дрожало от сквозняка. Ей было сорок, и она только что вернулась с ателье, где шила занавески для школы, пока пальцы не ныли от иголок. Прошла неделя с того дня, как она узнала об измене Владимира — телефон, что жужжал на столе, выдал его тайну. Свекровь, Ирина Петровна, знала и покрывала: «Он мужчина, ему можно». Марина не кричала, варила суп, что кипел на плите, мыла тарелки, что звенели в раковине, но внутри росло — злость, что жгла грудь, и план, что складывался в уме, как ткань под иглой.
Владимир вошел, ботинки скрипели по линолеуму, куртка шуршала на плечах: «Марин, я завтра задержусь, дела». Она кивнула, ложка звякнула о кастрюлю: «Хорошо, Вова». Он бросил сумку, что звякнула ключами, и сел, стул скрипнул под ним. Ирина Петровна сидела за столом, листая газету, что шелестела в руках: «Сын, ты устал, отдыхай там». Марина сжала губы, глядя на них — он с сединой на висках, она с очками на носу, оба спокойные, будто ее здесь не было. Она вытерла руки о фартук, что шуршал на талии, и думала: «Вы не знаете, что я слежу». Ночью он лег спать, кровать скрипела, телевизор гудел, а она начала действовать.
Утром она дождалась, пока он ушел в ванную — вода шумела за дверью, полотенце шуршало в руках. Его телефон лежал на столе, экран светился, код был простым — день их свадьбы. Она листала переписку, пальцы дрожали, строки бежали: «Вова, завтра в семь», «Люблю», «Жду». Имя — Света, фото — женщина лет тридцати, волосы падали на плечи, улыбка для него. Сердце колотилось, она сжала кулаки, но скопировала все в свой телефон, что жужжал в кармане. Он вышел, рубашка шуршала: «Ты чего застыла?» Она улыбнулась: «Думаю о занавесках». Он хмыкнул, ушел на работу, ботинки скрипели, а она шептала: «Соберу все».
В ателье она сидела, машинка гудела под руками, иголки звенели в коробке, но мысли были дома. Она вспоминала — он стал уходить чаще, говорил: «Дела», возвращался поздно, куртка шуршала в коридоре. Свекровь ворчала: «Не лезь к нему», и она молчала, думая: «Семья». Теперь она знала — это не работа. Вечером он сказал: «На выходные уеду, стройка в области». Она кивнула: «Бери теплую куртку». Ирина Петровна провожала, платок шелестел: «Вова, не гони». Марина ждала, пока свекровь ляжет — диван скрипел, спицы звенели в тишине. Она взяла его ноутбук, что гудел на столе, пароль — имя матери.
Почта открылась, письма шуршали на экране — счета, переводы, запросы в банк. Он снимал деньги с их вклада — тысячи, что таяли в цифрах, уходили на чужой счет. Она сжала мышь, внутри жгло: «На нее». Там же — письмо от Светы: «Скоро будем вместе». Марина листала, сердце рвалось, записала номер счета, что светился строкой. Она закрыла ноутбук, что щелкнул крышкой, и легла, кровать скрипела под ней. Утром он уехал, сумка звякнула в коридоре, а она решила — поедет за ним.
В субботу она села в автобус, что гудел на остановке, сумка шуршала на коленях. Адрес из переписки — домик у реки, час езды. Она вышла, ветер бил в лицо, шаги звенели по гравию. Машина мужа стояла у забора, шины скрипели, когда он вышел. Света ждала — платье шуршало на ветру, они обнялись, смех резал воздух. Марина снимала, телефон дрожал в руках, фото щелкали в памяти. Они зашли в дом, дверь скрипнула, а она стояла, глядя на реку, что плескалась о берег. Автобус гудел обратно, внутри жгло: «Годы лжи».
Дома она подслушала — Ирина Петровна сидела на диване, телефон гудел в руках: «Вова, подожди немного, уговори Марину подписать бумаги». Марина замерла за дверью, что скрипела в проеме, сердце сжалось. Свекровь шептала: «Перепиши квартиру на меня, потом будешь свободен». Она отошла, шаги звенели по коридору, и поняла — план готов. Владимир вернулся в воскресенье, ботинки скрипели: «Устал». Она кивнула: «Суп на столе». Он ел, чавкая, телевизор гудел, а она думала: «Вы не знаете».
Она пошла к адвокату — женщине лет пятидесяти, что сидела за столом с папками, что шуршали под пальцами. Марина положила телефон, записи жужжали: «Он изменяет, деньги переводит, квартиру хочет забрать». Адвокат листала, очки блеснули: «Серьезно, но нужны доказательства». Марина сжала сумку: «Соберу». Она вернулась, шила в ателье, машинка гудела, и следила — проверяла телефон, что жужжал ночью, записывала звонки, что гудели в ушах. Он говорил: «Марин, подпиши бумаги, для банка». Она улыбалась: «Завтра».
Он давил, голос гудел: «Не тяни, это формальность!» Ирина Петровна ворчала: «Слушай сына, не дури!» Марина кивала, мыла пол, что блестел после тряпки, и копила — выписки, что шелестели в сумке, фото, что щелкали в памяти. Она нашла конверт с их сбережениями — он пустел, бумаги звенели в руках. Запросила в банке историю, что шуршала листами — он снимал все, переводил ей. Адвокат звонила: «Готовим бумаги». Марина шептала: «Жду». Она терпела, варила суп, что кипел на плите, и знала — скоро.
Однажды он пришел с работы, куртка шуршала: «Марин, завтра подпишешь?» Она кивнула: «Посмотрю». Ирина Петровна сидела, спицы звенели: «Докажи, что не зря тут живешь». Марина сжала губы, внутри росло: «Докажу». Она пошла в банк, выписка шуршала в руках — счет почти пуст. Адвокат встретила ее снова, папки гудели на столе: «Есть доказательства измены?» Марина положила фото, что щелкали в телефоне: «Вот». Женщина кивнула: «Сильно, готовим иск». Она вернулась, шила, иголки звенели, и ждала — момент близко.
Марина стояла у стола в их небольшой кухне, глядя на бумаги, что шуршали в руках, — выписки из банка, фото, что щелкали в телефоне, записи, что жужжали в памяти. Ей было сорок, и она только что вернулась с ателье, где шила занавески, пока пальцы не дрожали. Месяц прошел с тех пор, как она узнала об измене Владимира и плане с квартирой — он и свекровь, Ирина Петровна, хотели все забрать. Она терпела, варила суп, что кипел на плите, улыбалась, но внутри горело — злость, что жгла, и сила, что росла. Сегодня был день удара.
Владимир вошел, ботинки скрипели по линолеуму, куртка шуршала на плечах: «Марин, подпиши бумаги, сегодня надо». Он бросил папку, что звякнула о стол, и сел, стул скрипнул под ним. Ирина Петровна стояла рядом, платок шелестел в руках: «Сын прав, не тяни». Марина сжала губы, глядя на них — он с сединой, она с очками, оба уверенные. Она шагнула к столу, голос ровный: «Хорошо, посмотрю». Он улыбнулся, уголки губ дрогнули: «Вот и умница». Она взяла папку, листы шелестели, и знала — он думает, что победил.
Она листала, пальцы дрожали, но не от страха — от предвкушения. Бумаги переписывали квартиру на свекровь, их сбережения — на него. Он сказал: «Это формальность, для банка». Марина подняла глаза, улыбнулась: «Формальность?» Он кивнул: «Да, подпиши». Она положила папку, шагнула к сумке, что шуршала на полке, и достала свой пакет — бумаги звенели в руках. «Тогда и мои посмотри», — сказала она, кладя их на стол. Владимир нахмурился: «Что это?» Ирина Петровна фыркнула: «Не дури!»
Марина открыла первую папку, фото щелкали в воздухе: «Ты и Света, месяц назад». Его лицо побледнело, куртка шуршала, когда он вскочила: «Где взяла?» Она листала дальше, выписки шелестели: «Ты переводил наши деньги ей, вот доказательства». Он шагнул к ней: «Это не твое дело!» Марина сжала кулаки: «Наше, Вова, я копила с тобой». Ирина Петровна вмешалась, голос резкий: «Он мужчина, ему решать!» Марина повернулась: «А ты помогала, я слышала — ‘перепиши на меня’». Свекровь замерла, платок упал, звякнув о пол.
Она достала расписку, что шуршала в руках: «Света подписала — сговор, деньги, план». Владимир побагровел: «Ты подделала!» Марина шагнула: «Адвокат подтвердит». Он кричал: «Ты не посмеешь!» Она улыбнулась: «Посмотри последнюю». Лист звякнул о стол — договор о продаже квартиры, подпись нотариуса, дата вчерашняя. «Я продала ее, сегодня последний день здесь», — сказала она, глядя в его глаза. Он вскочила, стул упал, гудя по полу: «Что?!» Ирина Петровна схватила ее за руку: «Ты не можешь!»
Марина вырвалась, шаги звенели: «Могу, это мое тоже». Он кричал: «Где деньги?!» Она ответила: «На моем счете, не твоем». Свекровь шагнула, очки блеснули: «Я на улице останусь!» Марина сжала сумку: «Ты хотела меня оставить, теперь твой ход». Владимир бросился к ней, кулаки гудели в воздухе: «Верни!» Она отступила: «Суд решит». Он замер, глаза красные, Ирина Петровна села, диван скрипел: «Сын, что делать?» Он буркнул: «Убью ее!»
Она вышла, шаги звенели по коридору, сумка шуршала на плече. Адвокат ждала в машине, папки гудели на сиденье: «Все готово?» Марина кивнула: «Да». Они поехали к нотариусу, бумаги шелестели в руках, подписи звенели в тишине. Квартира ушла, деньги легли на ее счет, что жужжал в телефоне. Она вернулась, собрала вещи — платье, что шуршало в шкафу, туфли, что звякнули о пол. Владимир стоял в дверях: «Куда?» Она ответила: «Прочь». Ирина Петровна кричала: «Ты змея!» Марина шагнула: «Вы думали, я простила?»
Они остались, дверь хлопнула, что звенела в подъезде. Она села в такси, что гудело на улице, и смотрела — он кричал, она плакала, оба на тротуаре. Внутри горело — триумф, что гудел в груди, но глаза жгло. Она шептала: «Все». Машина ехала, шины скрипели, а она знала — они ни с чем.
Марина стояла у окна в своей новой квартире, глядя на парк, где ветер гнал листья по дорожкам, стекло дрожало от сквозняка. Ей было сорок, и она только что переехала — светлые стены, что гудели тишиной, диван, что скрипел под ней, занавески, что шуршали на ветру, сшитые ее руками. Прошла неделя с того дня, как она продала их старую квартиру, оставив Владимира и свекровь, Ирину Петровну, на улице. Деньги лежали на счете, что жужжал в телефоне, миллионы, что она отвоевала. Она добилась своего, но внутри было пусто — сердце колотилось, а радости не было.
Телефон зазвонил, голос адвоката, ровный: «Марина, они подали в суд, но шансов мало». Она кивнула, бумаги шуршали на столе: «Спасибо». Женщина кашлянула: «Ты молодец, держись». Марина положила трубку, села, глядя на парк, где деревья шелестели под ветром. Она вспоминала его крики — «Верни!», ее слова — «Вы думали, я простила?», хлопок двери, что звенел в подъезде. Свекровь плакала, он ругался, а она ушла, шаги звенели по асфальту. Триумф гудел в груди тогда, но теперь он стих, оставив тишину.
Утром она пошла в ателье, машинка гудела под руками, иголки звенели в коробке. Коллеги шептались: «Марин, ты мужа выгнала?» Она улыбнулась: «Сама ушла». Они кивали, нитки шуршали в руках, но она чувствовала — что-то не так. Дома сидела, глядя на стену, где висела фотография — свадьба, пятнадцать лет назад, платье, что шуршало в тот день, его улыбка. Любовь была, но он ее предал, свекровь добила, а она разрушила их. Она сжала кулаки, внутри жгло: «Я права». Но глаза смотрели в пустоту.
Через день она пошла в банк — бумаги шелестели в руках, счет гудел цифрами. Менеджер сказал: «Все ваше». Она кивнула, вышла, шаги звенели по тротуару. Проходила мимо их старого дома — окна темные, дверь скрипела на ветру. У подъезда стояла Ирина Петровна, платок шуршал в руках, лицо бледное, сумка звякнула о скамейку. Марина замерла, сердце сжалось. Свекровь подняла глаза: «Марин…» Она шагнула: «Что ты тут?» Ирина Петровна шептала: «Жить негде, Вова у Светы, меня бросил».
Марина смотрела — старуха сгорбилась, очки блеснули, голос дрожал: «Куда ты пойдешь?» Свекровь сжала платок: «Не знаю». Она стояла, ветер гнал листья, шаги прохожих звенели вдали. Внутри жгло — злость, что гудела годами, сменилась пустотой. «Ты хотела меня выгнать», — сказала она, голос ровный. Ирина Петровна кивнула: «Прости». Марина сжала сумку: «Поздно». Она ушла, шаги звенели по асфальту, но сердце рвалось — месть не грела.
Дома она сидела, глядя на парк, телефон жужжал — Владимир звонил: «Марин, верни половину, я в долгах». Она ответила: «Ты все потерял». Он кричал: «Ты злая!» Она шептала: «Справедливая». Он бросил трубку, а она смотрела в окно — листья падали, ветер шумел. Она победила, но радости не было — ни смеха, ни тепла. Ночью легла, кровать скрипела, и поняла — разрушая их, разрушила себя. Любовь, что гудела в прошлом, стала пеплом, месть — пустым эхом.
Она встала, шаги звенели по полу, открыла шкаф — платье, что шуршало с их свадьбы, висело там. Сжала его, слезы жгли глаза: «Зачем?» Она ушла, но назад дороги не было.
Пользуюсь сама, и вам советую присмотреться:
Реклама. Рекламодатель ООО Яндекс, ИНН 7736207543
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку) ❤️
