Открыла телефон, листала ленту бездумно. И вдруг — сторис Татьяны. Музыка, машина, Саша за рулём. Старое видео, тот же маршрут, та же ехидная подпись: «Работаем». Как будто всё, что произошло, — ничего не значит. Как будто её слова были пустым местом.
Ольга не плакала. Она просто выключила звук и смотрела на экран. Молча. Долго. Потом закрыла приложение, пошла в комнату, достала из шкафа старую коробку. Нашла там документы на машину. Рядом, между бумаг, вдруг увидела старое фото: они с Татьяной ещё детьми, в одинаковых куртках, хохочут на фоне снежной горки. Ольга задержала взгляд, потом убрала фото под документы. И только тогда закрыла коробку, как будто запечатывала что-то важное, своё — но уже навсегда.
— Всё, — сказала вслух. — Больше никто этого не тронет.
В этот момент позвонила мама. Ольга не хотела брать, но всё-таки ответила.
— Ну что ты устроила? Татьяна в слезах. Говорит, ты угрожала угоном. Это же перебор, Оль. Разве так семья себя ведёт?
— А как семья ведёт себя, когда ворует? — спокойно спросила Ольга.
Мама замолчала. Потом тяжело выдохнула:
— Ты всегда была с характером. Всё по-своему. Никогда не хотела понять других.
— Я поняла, — Ольга говорила тихо, но отчётливо. — Просто раньше молчала. А теперь не хочу.
— Из-за какой-то машины…
— Это не про машину. Это про уважение. Про границы. Про то, что я тоже человек. Не ресурс.
— Ну смотри сама. Только потом не жалуйся, если одна останешься.
— Лучше одна, чем вот так.
Она положила трубку. Медленно. Без дрожи. Пошла к балкону, приоткрыла дверь — ветер обдал лицо. Не было ни боли, ни злости. Только усталость. И тишина.
Игорь вернулся ближе к вечеру. Принёс продукты, бросил на стол пакет, что-то мямлил про очередь в магазине. Ольга слушала — не перебивая. Потом сказала:
— Ты мог бы меня поддержать. Хоть раз. Ни промолчать, ни отойти в сторону, а просто быть рядом.
Он смотрел на неё, как будто не узнавал. Потом отвернулся.
— Нет. Я просто перестала упрощать.
Вечером, когда Лёшка заснул, Ольга легла рядом. Тихо. Впервые за долгое время без тревоги. Как будто отпустило.
А утром она проснулась и вдруг поняла — ничего больше не ждёт. И это оказалось свободой.
Но когда Лёшка проснулся и уткнулся в неё тёплым лбом, потянулся к ней руками — она вдруг заплакала. Без звука, без рыданий — как будто из неё вышло что-то старое, застоявшееся. Он ещё не говорил, но тепло от его прикосновения сказало больше любого слова. И знала точно: теперь она уже не та. Ни для них, ни для него. И, наконец, для себя.
