Тишина после похорон — особенная. Она не пустая, а густая, как кисель, пропитанный слезами и усталостью. В маленьком доме Веры Петровны пахло ладаном. Гости, шумные и жалостливые, наконец разошлись, унося с собой помин в пакетике, шепотки и тяжелые вздохи. Осталась только Галина, соседка с добрыми, вечно усталыми глазами. Вера сидела за кухонным столом, взгляд застыл. Руки ее, привыкшие к бесконечной работе — стирке, готовке, прополке грядок, дрожали мелкой дрожью. Сегодня они не знали, чем заняться. Лицо, изборожденное морщинами, казалось вырезанным из серого камня, только глаза, темные и глубокие, выдавали бурю внутри. — Верочка, голубушка, — тихо сказала Галина, наливая себе чаю. — Хоть бы слезинку пустила. Легче станет. Все выплачешь — и полегчает. Так надо, милая… Она придвинулась ближе, ее полная рука легла на костлявое плечо Веры. Галина была полной противоположностью подруги — мягкой, округлой, словно теплый каравай. Ее присутствие обычно утешало. Но сегодня… сегодня все было иначе. Вера подняла взгляд. Он скользнул по знакомым стенам, по фотографии молодого сына на комоде, по занавеске с выцветшими розами на окне. Остановился на пустом кресле у печки — месте Ивана, которое еще вчера внушало леденящий страх. — Галя… — голос Веры был хриплым, как будто она не говорила несколько дней. — Галя, а я рада… Рада, что его не стало! Галина замерла, стакан застыл на полпути к губам. — Что? Верунь, ты что такое говоришь? Горе ведь… Ошалела ты, родная. Не надо так… — Нет, — Вера качнула головой. — Я рада, что его нет. Слышишь? Рада, что Иван Семеныч под землей. Она выдохнула эти слова, словно выплюнула занозу, сидевшую в сердце годами. Галина осторожно поставила стакан, ее доброе лицо исказилось от недоумения и тревоги. — Верочка, ну что ты… О покойничке-то говоришь … Господь с тобой. Человек умер. Муж ведь твой… — Муж? — Вера горько усмехнулась. — Тюремщик он был, Галя. Двадцать лет тюрьмы. Все годы он нас с Сережкой мучил. За что? За взгляд не тот, за суп пересоленный, за то, что смеялись, когда его не было дома… Помнишь, как Сережка в пятом классе с разбитой губой в школу ходил? Говорил, на велосипеде упал. А это он, Иван, кулаком. За то, что учебник забыл дома. А меня… Голос Веры сорвался, она закрыла глаза, сглотнув ком в горле. — Целый час мог избивать. Потом сам плакал, водкой заливал… Клялся, что последний раз. И снова… и снова. Я ничего не могла сделать, боялась его сильно… Галина молчала. Ее глаза наполнились слезами, но не только жалости. Там было и понимание, и стыд, за то, что догадывалась, но боялась вмешаться. — Сережка умница, — продолжила Вера, и голос ее смягчился, зазвучал материнской нежностью, перемешанной с горечью. — Вырвался. Уехал в город, как только смог. Звал меня. Кричал: «Мама, бросай его! Поедем!». — Она покачала головой. — А я не смогла, Галя. Привыкла. Вот этот дом, огородик, куры… Все свое, нажитое. Да и куда я, старая? Сковывало все. И страх, и эта проклятая привычка… Да и думала: а вдруг изменится? Вдруг, как раньше, когда женихались? Она махнула рукой, отгоняя призрак давно утраченных иллюзий. — А он после отъезда Сережи совсем озверел. Жизнь мою выпил, каплю за каплей. И вот… кончилась бутылка… Вера замолчала и посмотрела на свои скрюченные руки, натруженные, в прожилках. — А теперь… — прошептала она, и в этом шепоте впервые зазвучала неуловимая нотка — надежды, — Теперь я могу… для себя пожить? Да, Галя? Правда же? Знаешь, я так виновата перед сыном… Столько лет он жил в такой обстановке… Я очень нерешительная. Как-то, когда Иван только начал лютовать, я пожаловалась матери. Знаешь, что она сказала? Все так живут, и ты живи. Подумаешь, выпивает… А то, что бьёт — сама виновата! Неласковая, значит, к мужу. Живи и помалкивай, не примем тебя с ребёнком… Вот я и жила, как могла. Никакой поддержки и помощи… Ниоткуда. Эх, глупая была… Бежать сразу надо было, ничего, не пропала бы… Да что уж теперь… Она подняла глаза на подругу. В них уже не было безумия или злобы. Была страшная усталость, глубокая, вековая печаль… и крошечный, едва различимый росток чего-то нового. Хрупкого, как первый росток на грядке ранней весной. Галина смотрела на нее долго. Потом медленно встала, обошла стол и крепко, по-матерински, обняла Веру. Глаза той дрогнули, и наконец-то полились слезы. Не истеричные рыдания, а тихие, очищающие, как дождь после засухи. Она плакала за двадцать лет молчания, за побои, за унижения, за сына, за себя — молодую, испуганную, и себя — седую, измученную, но… свободную. — Правда, Верочка, — прошептала Галина, гладя ее по седой голове, — Теперь живи. Для себя. Для сына, для будущих внуков. Для солнышка. Для огурцов своих. Живи, родная… Она не говорила банальностей про светлую память или прощение. Она просто держала подругу, пока та плакала на её теплом плече. А за окном, сквозь выцветшие розы на занавеске, пробивался слабый луч заходящего солнца. Он упал на пустое кресло у печки и медленно пополз по полу, к ногам Веры. К ее ногам, которые больше не дрожали от страха. К ее жизни, которая, наконец, принадлежала только ей…
Автор — «Заметки оптимистки» Большая просьба подписаться на мой Телеграм канал, там тепло и уютно, буду очень признательна ❤️🙏🫶
