На старой станции, где поезда давно уже не останавливались, сидел человек с чемоданом. Его звали Виктор, и он не знал, зачем сюда приехал. В руках он мял старую кепку, а на лице застыло выражение странной покорности, словно он подчинился какому-то внутреннему зову, который сам едва понимал.
Деревянные скамейки потрескались от времени, словно старческие руки, исчерченные морщинами. Ржавые часы над платформой остановились на 16:47, застыв в ускользающем мгновении, которое никто не удосужился оживить. Граффити на облупленных стенах и клочья забытой рекламы трепетали на ветру. Станция казалась вымершей, забытой не только людьми, но и временем, хотя в тёплом июньском воздухе всё ещё носился запах горячего железа, выцветших афиш и чего-то неуловимо знакомого — может быть, первых надежд, когда-то оставленных здесь.
Виктор снял кепку, провёл рукой по волосам, ощутив под пальцами редкую седину, и вгляделся в даль, где рельсы уходили в горизонт, скользя в закат, как два серебряных шрама на теле земли. За много лет они никуда не исчезли, только проржавели, но по-прежнему вели туда, где растворялись в дрожащем мареве, обещая дорогу, которой уже не существовало. Он не ждал поезда. Он не ждал никого. Он сидел здесь, потому что когда-то обещал себе: «Когда не будет больше ни одного вопроса — я вернусь.» Теперь вопросов действительно не осталось — только тихая, непритязательная печаль.
Когда-то здесь он встречал Веру. Она приехала на каникулы к бабушке в соседнюю деревню, и их первое знакомство случилось почти случайно — смешная стычка за последнее мороженое в магазинчике у станции. Лёгкая, с веснушками на носу и смехом, который заражал весь перрон, она перевернула его жизнь, как ветер переворачивает забытый зонт. Вместе они сидели на этой же скамейке, сочиняя несбыточные планы: о собственном доме на склоне холма, о дальних путешествиях на старых поездах, о жизни, которую тогда казалось можно вытесать руками. Потом Вера уехала — сначала в город, потом за границу. Письма становились реже, звонки короче, каждый раз всё более чужими и вежливыми. В конце концов, всё сошло на нет, растаяв так же незаметно, как их когда-то громкие мечты. Виктор остался, словно последний пассажир на закрытой платформе, где расписание давно сорвано ветром.
Он работал на местной фабрике, в цехах с низкими потолками, пропахшими металлом и машинным маслом. Иногда казалось, что воздух там был таким тяжёлым, что им можно было бы подпирать стены. Потом фабрику закрыли, без шума и протестов, просто сняли табличку с названиями, а ворота заржавели на запоре. Виктор подрабатывал кем придётся — грузчиком на рынке, сторожем в школе, помощником в мастерской старого знакомого. Город медленно вымирал, словно старый сад, где больше некому было срезать увядшие цветы. Знакомые уезжали один за другим, оставляя за собой только пожелтевшие фотографии в семейных альбомах. А он всё ждал. Ждал чего-то, сам не зная чего, словно последний путник на остановке без расписания.
Дождь застал его врасплох. Крупные тёплые капли упали на деревянные доски перрона, на облупленный чемодан, на поблекший билет в кармане куртки. Виктор не шелохнулся. Дождь был как напоминание: всё движется, всё меняется, даже если ты стоишь на месте, вцепившись в свои воспоминания, как в спасательный круг посреди пустого моря.
Из-за угла станции показалась фигура. Женщина в тёмном плаще, без зонта. Она шла медленно, как будто тоже не была уверена, куда идёт.
— Простите, — сказала она, остановившись в нескольких шагах, — этот поезд… он ещё приходит?
Виктор усмехнулся, горько и почти нежно.
— Нет поездов, — ответил он. — Станция закрыта. Здесь больше никто не ждёт.
Женщина посмотрела на него долгим взглядом, в котором читалась усталость и что-то ещё — что-то странно родное.
— А вы?
— Я? — Виктор замялся. — Я просто вспоминаю.
Они молчали. Дождь стучал по крыше, по чемодану, по их неловкости.
— Можно посидеть с вами? — спросила она.
Он кивнул. Женщина опустилась рядом, согрев воздух своим присутствием. Они сидели, не спрашивая имён, не пытаясь заполнить паузу разговорами.
В какой-то момент Виктор почувствовал, как сквозь тяжесть в груди пробивается странное ощущение — как будто кто-то аккуратно развязывал узлы, которые он долгие годы затягивал в себе.
Может быть, он зря ждал Веру. Может быть, не важно, к кому придёт твой поезд, если ты сам не осмеливаешься сойти на новую платформу.
Когда дождь закончился, женщина поднялась.
— Мне пора, — сказала она.
— Куда?
Она улыбнулась — впервые, легко, словно на прощание.
— Туда, где меня кто-то ждёт.
И, помедлив на секунду, добавила:
— Иногда мы сами становимся своим самым важным пассажиром.
Она ушла по шпалам, её плащ темнел на фоне заходящего солнца.
Виктор остался на скамейке, чувствуя, как воздух наполняется новой тишиной — не тяжёлой, а почти светлой, словно старые стены станции впервые за много лет вздохнули свободно. Его плечи, всегда опущенные под невидимой тяжестью, расправились сами собой, как крылья, о существовании которых он почти забыл.
Он поднялся, взял чемодан, который вдруг показался легче, будто вместе с ненужными ожиданиями исчезла и часть его веса. Станция больше не держала его, не вцеплялась в ноги цепкими тенями воспоминаний. И когда он шагнул прочь с пустой платформы, ощущая под ногами влажные доски, ему показалось, что где-то там, впереди, обязательно будет станция — не для того, чтобы ждать, не для того, чтобы оглядываться назад, а для того, чтобы жить: полноценно, ярко, с каждым новым шагом оставляя за собой старые оковы.
