Конфликт, который привел к той самой фразе на кухне, начался с пустяка. Маша попросила Олега помочь с ремонтом в ванной — кафель начал отваливаться, а кран тек уже полгода. Олег буркнул, что занят, что у него «проект горит». Маша вспылила: «Ты всегда занят, Олег! А я что, одна должна все тащить?» Слово за слово, и вот он выдал свою коронную фразу про «сменить жену».
На следующий день Олег собрал вещи. Не все, конечно — пару сумок с одеждой и ноутбук. Сказал, что поживет у друга, пока «все не утрясется». Маша не плакала, не кричала. Она просто кивнула и закрыла за ним дверь. Только потом, когда шаги в подъезде затихли, она села на диван и разрыдалась, уткнувшись в старую подушку с выцветшим узором.
Прошел год. Маша научилась жить одна. Поначалу было тяжело — тишина в квартире давила, как бетонная плита. Она привыкла готовить ужин на двоих, а теперь варила суп в маленькой кастрюльке, и это казалось ей символом поражения. Но со временем она начала находить в одиночестве что-то новое. Она стала больше читать, даже завела привычку гулять по вечерам в парке, слушая подкасты. Жизнь, как ни странно, начала налаживаться.
Олег же, судя по редким вестям от общих знакомых, жил у друга Сереги, пил чаще обычного и выглядел так, будто спал в машине. Маша не спрашивала о нем, но слухи доходили сами. Она не злорадствовала — скорее, ей было его жаль. Но жалость эта была холодной, как ноябрьский дождь.
Однажды вечером, когда Маша вернулась с работы и только успела снять пальто, в дверь позвонили. Она открыла и замерла. На пороге стоял Олег. Не тот Олег, который год назад хлопнул дверью, а какой-то другой — с усталыми глазами, в мятой куртке и с запахом табака, которого раньше не было.
— Можно зайти? — спросил он, глядя в пол.
Маша посторонилась, не сказав ни слова. Они прошли на кухню — ту самую, где все началось. Олег сел, положив руки на стол, и начал говорить. Он говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое: как устал, как понял, что ошибся, как ему не хватает дома, ее голоса, даже ее «закидонов». Он не просил прощения напрямую, но в каждом слове чувствовалась мольба.
