— Надо скорее продать эту, пока рынок не просел.
И каждый раз её будто невидимо выталкивало из дома. Как будто всё вокруг намекало: ты тут больше не хозяйка.
Однажды вечером, вернувшись из поликлиники, Мария увидела, что в комнате поменяли шторы.
— Твои уже были не в тему, — объяснила Даша. — Мы всё равно потом переоформим, ну ты понимаешь.
— Что именно я должна понимать?
— Мам, да что ты цепляешься за стены? Ты же сама говорила: главное — здоровье и семья. А не метры.
Мария посмотрела на неё — чужую, суетливую, уставшую — и вдруг поняла, что все её рассказы о том, как они с отцом выбирали обои, как носили цемент на седьмой этаж — всё это не прожито вместе. Даша здесь просто жила. Но не помнила. Не ценила.
На следующий день Мария пошла к юристу.
— Вы можете оформить дарственную кому угодно. Или написать завещание. Главное — сейчас, пока вы дееспособны, закрепить волю. Вы не обязаны ничего передавать дочери.
— Я просто хочу, чтобы меня не выселили из моего дома, — тихо сказала Мария. — И чтобы никто не считал меня помехой.
Вечером она собрала чемодан. И ушла. В дом престарелых — не государственный, частный. Там работала её подруга — бывшая коллега. Комната с окном, с видом на парк. Никто не переклеивал обои, не выгонял из кухни. Тишина. И возможность — просто быть собой.
Через неделю Даша приехала с цветами.
— Мам… Ты что, серьёзно? Ты что, обиделась?
— Я просто устала. Устала быть чем-то ресурсом. Для удобства. Для выгоды.
— Да подожди! А как же Лиза? Мы думали, ты будешь с ней, пока мы…
— …оформляете ипотеку? Да. Я знаю.
Мария не плакала. Но глаза были стеклянными.
— Мама, ну ты же не всерьёз хочешь прожить старость в пансионате?
— А почему бы и нет? Здесь, по крайней мере, никто не пытается продать подо мной пол.
Мария записалась на рисование. На скандинавскую ходьбу. На йогу. Она снова начала читать книги. Научилась зумить на планшете. В её комнате стоял фикус и новая лампа. На двери — открытка от соседки: «Ты делаешь наши дни ярче».
Однажды в воскресенье она открыла окно, вдохнула запах листвы и кофе — и впервые за долгое время почувствовала: она дома. Не в стенах — а внутри себя.
Даша всё реже звонила. Несколько раз прислала видео внучки. Иногда писала: «Когда приедешь?»
Но Мария не торопилась отвечать.
Она знала: её место — не в квартире, которую отвоёвывают, а в жизни, где её не отодвигают.
И, может быть, это и есть свобода — когда тебя не уговаривают простить, а уважают твоё право уйти.
