В тот вечер Людмила что-то почувствовала ещё до того, как повернулся ключ в замке. Стоя у плиты, где кипело варенье из яблок, собранных на их даче, она вдруг замерла с деревянной ложкой в руке. Что-то изменилось в воздухе, словно перед грозой.
Виктор вошёл в кухню не разуваясь. Это уже было странно — за тридцать пять лет совместной жизни выработались свои ритуалы: тапочки в прихожей, руки помыть, потом уже на кухню.
— Люда, — сказал он, и она сразу поняла: случилось.
В его голосе не было привычных ноток, тех, что прорезаются в мужском баритоне после многих лет брака: лёгкой усталости и ещё более лёгкой нежности. Теперь он говорил иначе — будто выталкивал слова.
— Что такое, Витя? — она отодвинула кастрюлю с варки. — Что-то на работе?
Он не сел, хотя она машинально отодвинула стул. Просто стоял, сжимая и разжимая кулаки, как делал всегда, когда нервничал.
— Я ухожу, Люда.
Три слова как три удара под дых. Она даже не сразу поняла, о чём он.
— Куда уходишь? — глупо спросила она. — В гараж?
Их дом стоял на окраине небольшого городка, и у Виктора был отдельный гараж в ста метрах от дома. Иногда он уходил туда вечерами — что-то мастерить, возиться с машиной, просто сидеть с друзьями.
— Нет, — он тяжело вздохнул и наконец посмотрел ей в глаза. — Я ухожу совсем. От нас ухожу. Я встретил другую женщину. Я люблю её. Прости.
Мир не рухнул. Не почернело небо, не разверзлась земля. Просто кухня вдруг стала какой-то слишком яркой, а звуки — слишком громкими. Тиканье настенных часов. Бульканье варенья в кастрюле. Стук собственного сердца.
— Я не понимаю, — прошептала Людмила. — Как это — уходишь? Куда? К кому?
— К Ольге, — ответил он, опуская глаза. — Она работает у нас в отделе последний год. Ей сорок пять. Мы…
— Постой, — перебила Людмила. — А как же мы? Тридцать пять лет вместе? Дом, который вместе строили? Сыновья? Внуки? Как же я?
— Я устал жить в рутине, — его голос звучал глухо, словно из-под воды. — Каждый день одно и то же. Дом-работа-дом. Ты не понимаешь, Люда. С ней я чувствую себя снова молодым. Живым. Она смотрит на меня и видит не просто… не просто функцию. Она даёт мне то, чего ты больше не даёшь.
— Не даю? — переспросила Людмила, и внутри что-то надломилось. — Чего я не даю, Витя? Тридцать пять лет я готовила тебе завтраки и ужины. Стирала твои рубашки, гладила их по две минуты на каждый рукав, как ты любишь. Выслушивала твои рассказы о работе. Родила тебе сыновей. А ты говоришь — не даю?
— Дело не в быте, — он покачал головой. — Ты… ты перестала меня видеть, Люда. Мы живём рядом, как соседи. Когда мы в последний раз говорили о чём-то, кроме счетов, болячек и ремонта на даче? Когда мы смеялись вместе? Смотрели друг на друга — не просто мимоходом, а по-настоящему?
Людмила молчала. Хотела возразить, но слова не находились. Когда? Она не могла вспомнить.
— Я собрал вещи, — продолжил он. — Самое необходимое. Остальное заберу потом. Мы с Ольгой сняли квартиру. Пока. Потом посмотрим.
— И всё? — спросила она, чувствуя, как что-то горячее поднимается к горлу. — Тридцать пять лет, и вот так просто — «я ухожу»?
— Не просто, — в его глазах мелькнуло что-то похожее на боль. — Я долго думал, Люда. Правда. Но я уже не могу иначе. Прости меня, если сможешь.
Он развернулся и вышел из кухни. Людмила слышала, как он возится в прихожей, как щёлкает замок входной двери. А потом — тишина.
Она очнулась от запаха горелого — варенье! Сорвалась с места, метнулась к плите. Выключила газ, сняла кастрюлю. На дне чернела обугленная масса, пахло паленым сахаром. Безнадежно испорчено.
Как и вся её жизнь.
Первую неделю она почти не вставала с постели. Благо, была на пенсии уже пять лет, и никто не ждал её на работе. Телефон звонил, но она не подходила. Только отправила сыновьям короткие сообщения: «Папа ушёл к другой. Не волнуйтесь за меня, справлюсь».
Андрей, старший, всё равно приехал. Сидел рядом с ней на кровати, гладил по руке, как маленькую, говорил какие-то слова утешения. Они не достигали цели — проскальзывали мимо сознания, не задерживаясь.
— Поживи у нас, мам, — предлагал он. — Тебе не стоит быть одной сейчас.
— Нет, — она качала головой. — Я должна сама. Здесь.
Младший, Сергей, звонил каждый день. Говорил, что отец сошёл с ума, что обязательно одумается и вернётся. Она молчала. Почему-то знала, что не вернётся.
Как ни странно, спасли её подруги. Таня и Валя — та самая Валентина, с которой они когда-то, ещё до замужества, снимали комнату на двоих в общежитии.
Появились без предупреждения, позвонили в дверь, а когда она открыла — ахнули в один голос. Видимо, выглядела Людмила не лучшим образом. Впрочем, она не смотрелась в зеркало с того самого дня.
— Значит так, — безапелляционно заявила Валя, проходя в дом. — План действий: сначала душ, потом завтрак, потом гулять.
— Я никуда не пойду, — устало сказала Людмила.
— Пойдёшь, — кивнула Таня, уже орудуя на кухне. — Умирать будешь потом, на пенсии. А, стоп, мы и так на пенсии! Тогда тем более — некогда раскисать.
Странно, но эта бесцеремонность подействовала лучше, чем все сочувственные слова сыновей. Людмила действительно поднялась, приняла душ, позволила себя накормить, а потом — почти против воли — отправилась на прогулку в парк.
День был ясный, сентябрьский, с прозрачным воздухом и запахом прелых листьев. Они шли по аллее — три женщины за шестьдесят, в осенних пальто. И вдруг Валя сказала:
— А знаешь, Люд, я ведь тебе завидую. Даже сейчас.
— Чему? — искренне удивилась Людмила.
— Тому, что у тебя всё впереди.
— В шестьдесят?
— А что? — пожала плечами Валя. — Моя тётка в семьдесят пять на танцы ходит. И кавалер у неё есть. А ещё она путешествует по стране — в прошлом году в Карелию ездила, одна. Говорит, впервые в жизни поняла, что такое настоящая свобода.
— Но я не хочу свободы, — тихо сказала Людмила. — Я хочу, чтобы всё было как раньше.
— А как было раньше? — спросила Таня. — Только честно.
Людмила хотела сказать, что раньше было хорошо. Спокойно. Правильно. Но вдруг поняла, что не может вспомнить, когда они с Виктором в последний раз разговаривали по душам. Когда он смотрел на неё с тем же светом в глазах, как в молодости. Когда они чувствовали себя мужем и женой, а не просто соседями по дому.
— Я не знаю, — призналась она. — Последние годы я как будто на автопилоте жила. Дом, готовка, внуки, огород…
— А где в этом списке ты сама? — мягко спросила Таня.
— Я? — растерялась Людмила. — А где я должна быть?
— На первом месте, дурёха, — засмеялась Валя. — Всегда на первом.
Тем вечером, вернувшись домой, Людмила долго стояла перед зеркалом в ванной. Из отражения на неё смотрела незнакомая женщина с потухшими глазами и запавшими щеками. Когда она успела так постареть? Когда потеряла себя?
Она открыла шкафчик над раковиной и нашла старую косметичку. Достала тушь, помаду — всё, наверное, давно засохло. Но дело было не в косметике. Дело было в том, что она перестала за собой следить. Перестала о себе заботиться. Перестала себя видеть.
А потом он перестал видеть её.
Ночью ей приснилась молодость. Тот летний день, когда они с Виктором познакомились на танцах в городском парке. Ей двадцать пять, она учительница начальных классов, полная надежд и планов. Он на два года старше, работает на заводе, играет на гитаре, читает Ремарка и мечтает о собственном доме.
— Люда, — говорит он в её сне, глядя прямо в глаза. — Мы с тобой столько всего увидим. Я тебе обещаю.
Она проснулась с мокрыми от слёз щеками. Да, они мечтали увидеть многое. Поехать на море, в горы, может быть, даже за границу. Читать вместе, учиться чему-то новому, расти вместе.
А потом родились дети, навалились заботы, кредит на дом, работа, болезни родителей… И мечты отложились на потом. А потом так и не наступило.
Утром она встала с новым чувством. Внутри всё ещё было пусто и больно, но к этой боли примешивалось что-то ещё. Не гнев — осознание. Как будто пелена спала с глаз, и она вдруг увидела их брак со стороны: два человека, которые за рутиной потеряли друг друга. И себя.
Людмила прошлась по дому, который теперь казался слишком большим для неё одной. В шкафу в спальне ещё висели его рубашки. В ванной стоял его бритвенный станок. Словно он мог вернуться в любой момент.
Но он не вернётся. Она это знала. И впервые подумала: может, это и к лучшему?
В кладовке на втором этаже хранились старые вещи. Туда они складывали всё, до чего не доходили руки, но что жалко было выбросить. Людмила поднялась по скрипучей лестнице, открыла дверь и зажгла свет.
Пыльные коробки, чемоданы, какие-то инструменты Виктора. В углу — её старый этюдник. Господи, когда она в последний раз рисовала? Ещё до рождения Андрея, наверное. Тридцать пять лет назад.
Рядом с этюдником стояла коробка с надписью «Люда». Она осторожно открыла её. Внутри — блокноты со стихами, которые она когда-то писала, альбом с рисунками, старые открытки с пожеланиями, несколько книг с закладками. Отдельно, завёрнутая в тряпицу — коробочка с акварельными красками.
Она достала альбом, пролистала хрупкие от времени страницы. Вот набросок городского парка, вот портрет мамы, вот — Виктор, совсем молодой, с гитарой.
Краски, конечно, давно засохли. Но ведь можно купить новые. И бумагу. И начать рисовать снова.
Почему бы и нет?
Каждый день после того стал маленьким шагом. Иногда вперёд, иногда — назад, но чаще всего — вперёд.
Она купила новые краски и начала рисовать — неуверенно, неумело, но с каждым днём всё лучше. Записалась на курсы рисования для взрослых в местном клубе. Поначалу было страшно — вдруг не получится, вдруг будет хуже всех? Но оказалось, что там собрались такие же люди, как она — ищущие себя заново. Валя затащила её в группу скандинавской ходьбы. Поначалу Людмила отнекивалась — какая ходьба в её возрасте? Но попробовала — и втянулась. Ощущение собственного тела, которое ещё может двигаться, дышать полной грудью, радоваться движению, оказалось настоящим открытием.
Виктор позвонил через полтора месяца.
— Я хотел бы забрать остальные вещи, — сказал он после долгого молчания в трубке. — Если ты не против.
— Не против, — ответила она, удивляясь спокойствию своего голоса. — Когда?
— В субботу, если удобно.
— Приезжай. Я буду дома.
Почему-то ей больше не хотелось избегать встречи. Словно что-то внутри исцелилось — не полностью, но достаточно, чтобы смотреть ему в глаза без слёз.
И вот он стоял на пороге их дома — похудевший, в новой куртке, с какой-то новой стрижкой. Она посторонилась, пропуская его внутрь.
— Ты хорошо выглядишь, — сказал он, оглядывая её с лёгким удивлением.
Она знала, что изменилась за эти недели. Похудела — не от горя, а от ходьбы и нового режима питания. Сделала стрижку — короткую, удобную. Оделась не в привычный домашний халат, а в джинсы и яркую тунику.
— Спасибо, — она пожала плечами. — Ты тоже.
Он прошёл в дом, огляделся. На мольберте у окна стоял недописанный пейзаж — она рисовала их сад, залитый осенним солнцем.
— Ты снова рисуешь? — удивился он.
— Да, — кивнула она. — И не только это.
— Что ты имеешь в виду?
— Я снова начала жить, Витя, — просто сказала она. — Не для кого-то, а для себя. Знаешь, ты был прав. Мы оба перестали друг друга видеть. Перестали развиваться. Застыли в быте.
Он смотрел на неё с каким-то новым выражением — то ли уважение, то ли удивление.
— Люда, я не хотел делать тебе больно, — наконец произнёс он. — Правда. Просто я…
— Ты просто хотел жить, — она кивнула. — Я понимаю. Теперь понимаю. И знаешь, я благодарна тебе. Это было больно — ужасно больно. Но это была своего рода прививка. От иллюзий. От самообмана. Я очнулась впервые за много лет.
— И как тебе? — тихо спросил он.
— Страшно, — честно призналась она. — И одиноко. И… интересно. Впервые за долгое время мне по-настоящему интересно, что будет завтра. Что я ещё могу.
Он отвёл глаза, и ей показалось, что в них мелькнула тень сожаления. Но, может быть, ей просто хотелось так думать.
— Твои вещи я собрала, — она кивнула на коробки в углу. — Всё, что нашла. Если что-то забыла — скажи.
Он кивнул, взял одну коробку.
— Я на машине, несколько ходок сделаю.
— Хорошо, — она отошла к окну, давая ему пространство. — Как Ольга?
— Нормально, — он помолчал. — Мы… мы съехались.
— Ты счастлив? — спросила она, сама удивляясь своему вопросу.
— Не знаю, — он вдруг улыбнулся той улыбкой, которую она так любила в молодости — немного растерянной, мальчишеской. — Это странное ощущение — начинать всё сначала в нашем возрасте. Но да, наверное, счастлив. По-своему.
— Я рада, — сказала она, и это не было ложью.
Когда все вещи были погружены в машину, он задержался на пороге.
— Знаешь, Люда, мне жаль, что всё так вышло. Но глядя на тебя сейчас… может, это и правда было к лучшему. Для нас обоих.
Она не ответила. Просто смотрела, как он садится в машину, как уезжает по знакомой дороге. И впервые не чувствовала, что вместе с ним уезжает часть её самой.
Потому что самое главное осталось при ней.
— Ты точно решила ехать одна? — спросила Таня, помогая ей собирать чемодан. — Может, я с тобой? Я в Питере сто лет не была.
— В другой раз, — улыбнулась Людмила. — Это моё маленькое приключение. Моя давняя мечта.
Санкт-Петербург был именно таким, как она представляла — величественным, строгим, прекрасным даже под моросящим дождём. Людмила бродила по улицам с путеводителем, заходила в музеи, сидела в кафе с видом на Неву, делала наброски в маленьком альбоме, который теперь всегда носила с собой.
В последний день, перед отъездом, она стояла на набережной и смотрела на тёмную воду. Дождь закончился, выглянуло солнце, и влажный город сиял, как умытый.
«Спасибо, что ушёл», — вдруг подумала она, и эта мысль уже не отдавалась болью. — «Теперь я у себя».
Пожилая туристка с фотоаппаратом остановилась рядом.
— Простите, не могли бы вы меня сфотографировать? — спросила она с лёгким акцентом.
— Конечно, — Людмила взяла камеру. — Вы откуда?
— Из Финляндии, — улыбнулась женщина. — Мы с подругами путешествуем. А вы?
— Я из маленького городка под Москвой, — ответила Людмила, делая снимок. — И я тоже… путешествую.
— Одна? — удивилась финка. — Как здорово! Я тоже начала ездить одна только после шестидесяти. Муж умер, дети разъехались… А потом я поняла — жизнь продолжается, верно?
— Верно, — кивнула Людмила. — Очень верно.
Они разговорились, и оказалось, что у них много общего. Пожилая финка, которую звали Марита, пригласила её присоединиться к их компании за ужином. Людмила согласилась.
Вечером, сидя в уютном ресторанчике с видом на канал, она оглядывала новых знакомых — трёх женщин из Финляндии, которые в свои шестьдесят с хвостиком объехали полмира.
— А в России у вас ещё что планируете посмотреть? — спросила она.
— Байкал! — с энтузиазмом ответила Марита. — Это моя мечта! Может, в следующем году. Поедешь с нами?
— Может быть, — улыбнулась Людмила. И подумала: а почему бы и нет?
Ей шестьдесят лет. Большая часть жизни позади. Но впереди ещё столько непрожитого, неувиденного, непочувствованного.
И теперь она свободна выбирать свой путь. Без оглядки на чужие ожидания. Без страха перемен.
Жизнь действительно продолжалась. И это была её жизнь.
