Лиля сидела на диване в их съемной квартире, глядя в мутное окно, где дождь барабанил по стеклу, оставляя серые разводы. Ей было двадцать один, и она только что вернулась с работы — продавала ткани в небольшом магазине на углу, где пахло хлопком, краской и немного сыростью от старых полок. Ноги ныли от восьми часов за прилавком, туфли, что промокли под дождем, стояли у двери, оставляя лужицы на линолеуме, что пожелтел от времени. Вадим, ее муж, высокий, с темными волосами, что падали на лоб, и громким голосом, что отдавался от стен, вошел в комнату, держа телефон в руке. Его футболка, мятая и пахнущая потом после дня в гараже, натянулась на плечах, когда он ткнул экраном в ее сторону: «Ты за квартиру скидываться собираешься?» Она отставила чашку с чаем, что остывал на столе — мятный аромат поднимался к потолку, смешиваясь с запахом сырости из угла, где обои отклеились. Лиля усмехнулась, уголки губ дрогнули: «Нет». Вадим шагнул ближе, тень от его фигуры упала на пол, где лежал старый ковер, вытертый до ниток: «Шутить в другом месте будешь! Бабки гони, хозяйке отправить надо!» Она подняла глаза, глядя на него с насмешкой — он стоял, переминаясь с ноги на ногу, в носках, что пахли стиральным порошком, но уже начали рваться на пятках: «Вот и отправь, а у меня денег нет!» — и уставилась на мужа, скрестив руки на груди.
«Давай без этого», — скривился он, морщины собрались у рта, голос стал резче, как нож по стеклу. «Деньги на стол!» Лиля посмотрела на маникюр — розовый лак блестел на ногтях, хоть и начал облупляться на кончиках, сдула невидимую пылинку с пальца: «Ты мужчина в доме и глава семьи! Решай вопрос!» Вадим прищурился, глаза сузились, как у кота перед прыжком: «Вот ты как запела?» Она пожала плечами, хлопнув длинными ресницами, что оставляли тень на щеках: «А чего ты хотел? У нас или равноправие, или подчинение главе семьи! Определись уже!» Он нахмурился, злость закипала внутри, как вода в чайнике, что гудел на кухне: «Что-то я тебя плохо понимаю! Бунт на корабле? Да я тебя!» — и поднял руку, сжав кулак, пальцы побелели от напряжения.
Лиля спокойно посмотрела на него, не дрогнув: «Сядешь!» Рука замерла в воздухе, он опустил ее, сглотнув ком в горле, что застрял, как кость: «Лилька, к чему ты ведешь?» Она выпрямилась, платье, что пахло лимонным порошком, которым она стирала утром, зашуршало на коленях. Чай остывал, пар поднимался к потолку, где желтело пятно от протечки: «А к тому, дорогой, что ты много на себя берешь! У нас были партнерские отношения, равные. Мы так поженились — современно, в духе времени, как ты сам говорил. А потом ты начал требовать, как по домострою! Определись, какая у нас семья!» Вадим стоял, глядя на нее — волосы светлые, чуть растрепанные после работы, глаза дерзкие, что сверкали в полумраке комнаты. Он не растерялся, но гнев рос, как буря за окном. Лиля сидела, скрестив руки, и ждала ответа, пока дождь стучал по стеклу, заглушая тишину.
Иные браки создаются не для счастья, а для уроков, что остаются на всю жизнь. Лиля и Вадим были живым доказательством этого. Ее отец, Семен Андреевич, что чинил телевизоры соседям и пах табаком, ворчал два года назад, когда она в девятнадцать собралась замуж. Они стояли в их кухне, где мать пекла пироги с капустой, а запах муки смешивался с теплом плиты: «Дочь, ты чем думаешь? В девятнадцать лет замуж!» Лиля уперла руки в бока, глядя на отца, чьи волосы седели на висках: «Вы с мамой в восемнадцать поженились!» Полина Михайловна, в фартуке, что был испачкан мукой, улыбнулась, вытирая руки о тряпку: «Я не думала, что поспешила. Это твой папа гулять хотел, пока я его не приструнила!»
Семен проворчал, глядя в пол, где лежал старый линолеум: «Я не был уверен, хочу ли детей! Лилечку родили вовремя, я был готов морально и физически!» Полина рассмеялась, ее голос звенел, как ложка о миску: «Готов он! Помню, как ты с памперсом к мусорке шел, держа его на вытянутой руке, будто бомба! А на родительские собрания в школу тебя было не загнать, пока я не заставила!» Лиля смотрела на них — отец в свитере, что пах одеколоном, мать с теплыми руками, что гладили ее по голове. Они спорили, но любовь сквозила в каждом слове, как тепло от плиты.
«Папа, ты что, ревнуешь?» — засмеялась Лиля, теребя край платья, что сшила сама. «А то!» — подмигнула Полина, ставя пирог на стол, где уже лежала стопка тарелок. Семен буркнул, пряча глаза за чашкой чая: «Я твоего Вадима толком не знаю, а ты с ним жить собралась! Погуляй, присмотрись, жизни глотни!» Лиля обняла его, чувствуя, как сердце стучит под свитером: «Ты меня воспитал нормальным человеком, я себя в обиду не дам! А если что, ты же защитишь?» Семен изобразил оскал, руками показав что-то дикое: «Да я этого Вадима порву! Ты только скажи!» Она рассмеялась, запах пирогов обволакивал, как уют детства.
В день свадьбы Лиля стояла в комнате невесты в загсе, глядя в зеркало, где отражалось ее лицо — бледное, с тенями под глазами от бессонной ночи. Слезы текли по щекам, она промакивала их салфеткой, что пахла духами, стараясь не испортить макияж, что нанесла подруга Света: «Мам, я не расхотела замуж, просто страшно!» Полина Михайловна, в платье, что пахло лавандой, села рядом, гладя ее по спине: «Чего боишься, девочка моя?» Лиля всхлипнула, глядя на мать, чьи волосы были уложены в аккуратный пучок: «От вас с папой съехать придется, хозяйство вести самой!» Полина улыбнулась, глаза блестели: «Лилечка, ты все знаешь и умеешь! Дома готовила борщ, что пах луком, убирала комнату, где пыль лежала на полках. Ты справлялась!»
«А теперь Вадиму угождать надо! — продолжала Лиля, вытирая слезы. — Что ему готовить? Как рубашки гладить? Стирать с какой отдушкой? А если он запах не выносит?» Полина рассмеялась, ее голос был мягким, как тесто под руками: «Доченька, это секреты быта! Мы с папой до сих пор спорим — он кричал, когда я футболки гладила, что животик не дышит, а раньше в неглаженой майке мусор не выносил! Это с годами приходит!» Лиля схватила новую салфетку, что лежала на столе: «Мама, ты меня не успокоила, а напугала! А если он ругать будет? Поглажу не так, приготовлю не то — и что, сидеть в углу плакать?»
Полина взяла ее за руку, пальцы были теплыми: «Успокойся, в семейной жизни женщина не все тащит. Вы — современная семья, встречались по новым правилам, платили каждый за себя. Строй быт пополам!» Лиля кивнула, слезы высохли: «Носки — его, готовим по очереди, траты пополам!» Полина обняла ее, запах лаванды смешался с духами: «Умница моя! Пошли жениться, гости ждут!» Лиля встала, глядя в зеркало — платье белое, что шила сама, волосы уложены локонами. Страх ушел, осталась надежда, что все будет хорошо.
Лиля стояла у плиты в их съемной квартире, помешивая суп, что пах луком и морковью, бульон тихо побулькивал в кастрюле, что блестела на газовой конфорке. Ей было двадцать один, и она только вернулась с работы — продавала ткани в магазине, где гудел старый вентилятор, а руки устали от мотков хлопка и льна. Вадим, ее муж, сидел на диване в комнате, где пахло сыростью от дождя за окном, и листал телефон, футболка, что пахла маслом после гаража, прилипла к спине. Они поженились два года назад, договорившись о равноправии — он чинил машины, она работала в магазине, быт делили пополам. Лиля готовила по четным дням, он — по нечетным, уборка чередовалась, траты на квартиру и еду складывали поровну. Вадим даже хвалился этим, когда звонил матери, Наталье Владимировне, что жила в соседнем районе и пахла духами с ноткой борща.
«Мам, у нас прогрессивная семья! — говорил он, сидя за столом, где Лиля резала хлеб, что крошился на доске. — Я никого не содержу, на шее никто не сидит!» Наталья Владимировна, чей голос трещал в трубке, нахмурилась, хоть он этого не видел: «А она точно ничего не требует?» Вадим откусил хлеб, что пах дрожжами: «Нет, все пополам! Обязанности тоже!» Она замолчала, потом спросила: «Она тебя заставляет готовить и убирать?» Он растерялся, глядя на Лилю, что мыла тарелки в раковине, вода плескалась на фартук: «Никто никого не заставляет, договорились так». Наталья всплеснула руками, Лиля слышала хлопок через телефон: «Где это видано, чтобы мужчина у плиты стоял? Это стыд и позор! Мужчина в дом деньги приносит, женщина уют создает!»
Вадим пожал плечами, хлеб застрял в горле: «Мы оба зарабатываем, мам». Она фыркнула, голос стал резче: «Что она там зарабатывает? На туфли и помаду? Ты — мужчина, добытчик!» Лиля выключила воду, вытерла руки о фартук, что пах мылом, и посмотрела на мужа — он сидел, глядя в телефон, где мелькали фото машин. Наталья продолжала: «Какое равноправие, если она твою честь унижает? Мужчина не должен с тряпкой по дому бегать! Люди засмеют, подкаблучником назовут!» Вадим положил трубку, глядя на Лилю, что ставила суп на стол — пар поднимался к потолку, где желтело пятно от протечки. Он промолчал, но слова матери осели в голове, как пыль на полках.
С того дня его поведение стало меняться. Лиля заметила это не сразу — сначала он пропустил свою очередь готовить, буркнув: «Устал в гараже, ноги гудят», — и лег на диван, где пахло старой обивкой. Она пожала плечами, сварила картошку, что пахла маслом, и поставила тарелку перед ним. Потом он перестал пылесосить, сказав: «Спина болит, ты же молодая, справишься», — и ушел к телевизору, что гудел в углу. Лиля взяла пылесос, что гремел по линолеуму, и убрала сама, думая: «Ладно, разок можно». Но разок стал неделей, потом месяцем. Вадим отлынивал от быта, ссылаясь на усталость, а она горбатилась — мыла полы, что пахли средством с хвоей, стирала его носки, что лежали у дивана, готовила суп, что остывал, пока он смотрел футбол.
Деньги они делили поровну, как договорились, но Лиля начала замечать несправедливость. Она покупала порошок, что пах лимоном и оставлял пятна на руках, кастрюли, что звенели в шкафу, шторы, что шила сама из остатков тканей с работы. К концу месяца ее кошелек пустел, она ходила пешком на работу — сорок минут под дождем, в туфлях, что хлюпали от воды. Вадим знал, но не предлагал помочь: «Уговор есть уговор», — говорил он, открывая пиво, что шипело в банке, пока она считала копейки на автобус. Однажды она сказала, стоя у раковины, где пахло мылом: «Вадик, я пешком хожу, денег нет». Он хмыкнул, глядя в телевизор: «Каждый тратит свое, сама виновата». Лиля сжала губы, вода капала с рук, но промолчала — внутри росло что-то тяжелое, как мокрый ковер после дождя.
Прошел год, и несправедливость стала явной. Родители Лили уехали в санаторий на месяц, оставив квартиру пустой, а из соседнего города пришла весть — бабушка заболела. Лиля стояла у плиты, варила борщ, что пах свеклой, и смотрела на пустой кошелек, что лежал на столе рядом с ложками. Она повернулась к Вадиму, что сидел с телефоном: «Вадик, дай денег, к бабушке ехать надо, у меня ни копейки!» Он удивился, отложил телефон, что звякнул о стол: «С чего я тебе должен давать? У нас разные кошельки!» Лиля шагнула к нему, фартук зашуршал: «Я отдам с зарплаты, мне срочно надо!» Он откинулся на диване, глаза сузились: «Не мои проблемы! Нет денег — не трать на ерунду!»
«Я купила порошок, кастрюли, шторы — для нас!» — крикнула она, голос дрогнул, как струна. Вадим фыркнул, глядя в сторону: «Тебя никто не просил, для себя купила! Отстань, денег не дам!» Лиля замерла, ложка упала в борщ, плеснув красным на плиту. Она смотрела на него — волосы растрепаны, футболка мятая, запах пива смешивался с сыростью комнаты. Гнев рос внутри, как пар над кастрюлей, но она сдержалась, выключила газ и ушла в спальню, где пахло ее духами. Деньги она заняла у подруги Светы, что жила через дорогу и пахла кофе, когда открывала дверь.
Света сидела за столом, наливая чай, что пах ромашкой, в чашки, что звякали о блюдца: «Кошельки разные, а он от хозяйства отстранился?» Лиля кивнула, глядя в окно, где дождь стучал по стеклу: «Да, сейчас так. Раньше все вместе делали…» Света хмыкнула, отпивая чай: «Ты на него горбатишься, а деньги свои? Он хитрый жук!» Лиля сжала чашку, тепло обожгло пальцы: «Д-да…» Света наклонилась ближе, глаза блестели: «Классика — женщина как прислуга, а деньги пополам! Наглый он, твой Вадим!» Понимание ударило, как холодный ветер в лицо. Лиля допила чай, глядя на подругу, что пахла кофе и правдой, и решила — разберется, когда вернется от бабушки.
Лиля вернулась от бабушки поздно вечером, открыв дверь их съемной квартиры ключом, что звякнул в замке. Ей было двадцать один, и она три дня провела в соседнем городе, где пахло лекарствами и старым деревом бабушкиного дома. Сумка, что пахла автобусом и пылью, шлепнулась на пол у входа, подняв облачко грязи с линолеума, что пожелтел от времени. Вадим сидел на диване в комнате, где пахло сыростью и пивом, банка шипела в его руке, телевизор гудел, показывая футбол. Он даже не повернулся, когда она вошла, футболка, что пахла потом после гаража, прилипла к спине: «Ты за квартиру скидываться будешь?» Лиля сняла плащ, что промок под дождем и пах мокрой шерстью, повесила на крючок у двери: «Нет», — усмехнулась она, голос дрогнул от усталости.
«Бабки гони!» — рявкнул он, банка звякнула о стол, пиво плеснулось на край, оставив липкое пятно. «Денег нет!» — ответила она, стряхивая капли с волос, что прилипли к лицу. Вадим повернулся, глаза сузились: «Деньги на стол!» Лиля шагнула к столу, где лежала пустая пачка от чипсов, сдула невидимую пылинку с маникюра — розовый лак облупился на кончиках: «Ты глава семьи, решай!» Он вскочил, диван скрипнул под весом: «Ты как запела?» Она выпрямилась, глядя на него — высокий, с растрепанными волосами: «У нас равноправие или домострой? Определись!» Вадим закричал, голос заглушил телевизор: «Нормальная у нас семья! Что ты мне втираешь?»
Лиля сжала кулаки, ногти впились в ладони: «Если равноправие, кричать на меня права не имеешь! Если домострой, какие деньги с меня требуешь? Засунь свои приказы в карман!» Он шагнул ближе, запах пива ударил в нос: «Как ты смеешь перечить мужу? Ты — моя жена, обязана слушаться!» Она не отступила, глядя в его глаза, что блестели от гнева: «Жена, а не прислуга! Не девятнадцатый век на дворе! Ты шикарно устроился!» Вадим отшатнулся, лицо покраснело: «Мы договаривались!» Лиля крикнула, шаги звенели по линолеуму: «Договаривались вместе все делать! А ты на мне едешь год — готовь, стирай, убирай! Мне тебе прайс выдать?»
«Ты чего?» — он схватил банку, сжав ее так, что алюминий хрустнул. «Как убрать — у тебя дела, как готовить — ты пожелания озвучиваешь! — продолжала она, голос дрожал, как струна. — Хочешь, чтобы я была кухаркой и уборщицей — плати! Или год ты в моей обслуге, или год отдаешь мне зарплату! Выбирай!» Вадим краснел, бледнел, сжимал кулаки, порывался что-то сказать, но только шумно выдохнул через нос, как бык перед атакой. Лиля стояла, глядя на него — глаза злые, футболка мятая, банка в руке дрожала. Она ждала, пока он ответит, но внутри уже знала — терпению конец.
«Не нравится?» — спросила она, голос стал тише, но тверже, как сталь. «Наглеть не надо было! Тогда бы все осталось как было! А так, как стало, мне не надо!» Вадим бросил банку на стол, пиво разлилось, стекая на пол: «Ты мне угрожаешь?» Лиля покачала головой, волосы упали на лицо: «Нет, я ухожу». Она повернулась к шкафу, где пахло ее духами и стиральным порошком, вытащила сумку, что лежала на верхней полке. Вадим шагнул за ней: «Ты серьезно?» Она открыла ящик, где звенели ложки, что купила сама: «Серьезно. Я не прислуга, а ты не царь!» Он схватил ее за руку, пальцы сжали запястье: «Передумаешь еще!»
Лиля вырвалась, кожа покраснела: «Не передумаю. Год ты жил за мой счет, теперь живи сам!» Она начала собирать вещи — кастрюли, что гремели в руках, шторы, что шила из остатков тканей, порошок, что пах лимоном и оставлял следы на пальцах. Вадим стоял, глядя, как она складывает все в сумку: «Ты чего творишь?» Лиля подняла глаза, волосы упали на лоб: «Забираю свое. Что купила — мое!» Он фыркнул, голос дрогнул: «Без меня пропадешь!» Она застегнула сумку, молния заскрипела: «Пропаду? Я год тебя тянула, а ты даже спасибо не сказал!»
Комната наполнилась шумом — дождь стучал по стеклу, телевизор гудел, сумка шуршала, пока Лиля тащила ее к двери. Вадим крикнул: «Ты пожалеешь!» Она остановилась у порога, плащ висел на крючке: «Пожалею? Это ты пожалеешь, что наглел!» Дверь хлопнула, эхо разнеслось по подъезду, где пахло сыростью и кошками. Лиля вышла под дождь, туфли хлюпали по лужам, сумка оттягивала плечо, но внутри росла легкость, как пар от горячего чая. Она шла к родителям, что жили в пяти кварталах, где пахло пирогами и теплом детства.
Дома она бросила сумку у порога, мать, Полина Михайловна, вышла из кухни, вытирая руки о фартук, что пах мукой: «Лилечка, что случилось?» Лиля села на стул, что скрипнул под ней: «Ушла от Вадима». Отец, Семен Андреевич, что чинил телевизор в углу, поднял голову: «Как ушла?» Она вздохнула, глядя на родителей — мать в платье, что пахло лавандой, отец в свитере, что пах табаком: «Он требовал деньги, а сам ничего не делал. Я устала». Полина налила чай, что пах мятой, поставила чашку перед ней: «Ты правильно сделала, доченька!» Семен буркнул: «Я этого Вадима предупреждал!»
Лиля пила чай, пар поднимался к лицу, согревая щеки. Она рассказала все — как Вадим отлынивал, как требовал, как мать его подзуживала. Полина кивала, гладя ее по руке: «Он думал, ты слабая, а ты вон какая!» Семен встал, сжав кулаки: «Придет сюда — спущу с лестницы!» Лиля улыбнулась, впервые за день: «Пап, он еще попытается, но я решила — хватит». Она осталась у родителей, легла в своей старой комнате, где пахло детством и сухими цветами. Вадим звонил вечером, голос хрипел в трубке: «Лиль, вернись!» Она ответила, глядя в потолок: «Нет. Развод». Он бросил трубку, а она уснула, зная — пути назад нет.
Лиля сидела в кухне родителей, глядя в окно, где утренний свет пробивался сквозь занавески, что пахли лавандой и мылом. Ей было двадцать один, и прошло три дня с тех пор, как она ушла от Вадима, бросив сумку с кастрюлями и шторами у порога их старой квартиры. Чай, что пах мятой, остывал в чашке, что звякнула о блюдце, когда она поставила ее на стол, где лежала стопка салфеток. Полина Михайловна, ее мать, стояла у плиты, помешивая овсянку, что пахла молоком и медом, фартук, испачканный мукой, шуршал на талии: «Лилечка, ты как, выспалась?» Лиля кивнула, волосы упали на лицо: «Да, мам, тут тишина, не то что у нас с Вадимом». Семен Андреевич, отец, вошел с газетой, что пахла типографской краской, свитер его пах табаком: «Этот Вадим еще звонил?»
Она вздохнула, глядя на родителей — мать в платье, что пахло лавандой, отец с сединой на висках: «Звонил вчера, просил вернуться». Полина повернулась, ложка звякнула о кастрюлю: «И что ты?» Лиля сжала чашку, тепло грело пальцы: «Сказала — нет, развод». Семен буркнул, садясь за стол: «Правильно! Я его предупреждал — не наглей, а он все равно!» Полина налила овсянку в тарелки, пар поднимался к потолку: «Доченька, ты ученая теперь, такой глупости больше не сделаешь». Лиля улыбнулась, впервые за неделю: «Надеюсь, мам». Она ела овсянку, ложка звенела о край, думая — жизнь с Вадимом осталась позади, как дождь за окном.
Вадим не сдавался. На четвертый день он пришел к родителям Лили, стуча в дверь, что пахла краской и подъездной сыростью. Она открыла, стоя в старом свитере, что пах ее духами: «Чего тебе?» Он выглядел помятым — волосы растрепаны, куртка, что пахла бензином, висела на плечах: «Лиль, вернись, я все понял!» Лиля скрестила руки, глядя на него — глаза красные, запах пива сквозил изо рта: «Что ты понял?» Он шагнул ближе, ботинки скрипнули по полу: «Я был неправ, давай начнем заново, как раньше!» Она покачала головой, волосы упали на лоб: «Как раньше не будет. Ты наглел, я терпела, теперь хватит».
Семен вышел из комнаты, сжимая кулаки: «Ты чего тут?» Вадим отступил, голос дрогнул: «Семен Андреевич, я с Лилей поговорить!» Отец шагнул к нему, свитер натянулся на плечах: «Поговорил уже! Вали отсюда!» Вадим поднял руки: «Я прошу прощения!» Лиля смотрела, как отец хватает его за куртку, что шуршала в руках: «Пап, не надо». Семен буркнул: «Ладно, пускай скажет и уходит!» Вадим глянул на нее, глаза блестели: «Лиль, я исправлюсь, не надо развода!» Она сжала губы, голос стал твердым: «Ты три месяца скулил, а я ждала, пока суд пройдет. Поздно».
Он еще трижды приходил, стуча в дверь, что звенела под кулаками. На второй раз Семен спустил его с лестницы — Вадим падал, ругаясь, ботинки гремели по ступеням. На третий раз отец открыл окно, что пахло дождем, и крикнул: «Еще раз увижу — шею сверну!» Вадим стоял внизу, глядя вверх, куртка промокла под дождем: «Лиля, прости!» Она выглянула, ветер ударил в лицо: «Прощаю, но не вернусь». Дверь захлопнулась, эхо разнеслось по подъезду, и он ушел, тень его растворилась в лужах. Лиля села на диван, что пах детством, чувствуя — точка поставлена.
Прошел месяц. Лиля жила у родителей, работала в магазине, где пахло тканями и краской, приносила домой мотки хлопка, что шуршали в руках. Она шила занавески, что пахли лимоном от порошка, продавала их соседям, копила на свою квартиру. Вечером сидела с родителями в кухне, где гудел чайник, пила чай, что пах ромашкой. Полина гладила ее по голове, волосы пахли лавандой: «Доченька, ты теперь ученая, горький опыт — лучшая школа». Лиля кивнула, глядя в чашку: «Много опыта для двадцати одного?» Семен хохотнул, газета шуршала в руках: «Опыт не спрашивает, когда прийти, зато ошибок избежишь!»
Полина поставила пирог на стол, что пах капустой и тестом: «А сладкими только лживые речи бывают, как у твоего Вадима!» Лиля рассмеялась, отрезая кусок, что крошился на тарелке: «Точно, мам!» Семен обнял их, запах табака смешался с теплом: «И новых наделаешь, но мы рядом!» Она прижалась к отцу, чувствуя — дом, где пахло пирогами и любовью, дал ей силы. Вадим больше не звонил, его тень ушла, как дождь с улиц. Лиля знала — она выбрала себя, и это было правильно.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку) ❤️
