Сначала она просто исчезла. Наташа, соседка с третьего этажа. Маленькая, худенькая, всегда в пальто с оторванной пуговицей и с пакетом из «Пятёрочки» в руке. Шла быстро, как будто опаздывала, но никогда никуда не спешила на самом деле. Всегда одна. Иногда курила у подъезда, затягиваясь коротко, будто боялась, что сигарета раскроет о ней больше, чем нужно. Никто особо не заметил, когда она перестала появляться во дворе. Ну, мало ли — заболела, уехала, затеяла ремонт. В доме таких исчезновений было много, и никто никуда не спешил с вопросами. Шум, быт, обыденность — всё съедало внимание, как чернила на старой бумаге. Только пустота на скамейке перед подъездом осталась — маленькое, незаметное напоминание о человеке, которого больше нет.
Но Артём заметил. Ему было одиноко. Он только переехал — развод, разъезд с ребёнком, потеря работы. В новом доме всё казалось чужим и ненастоящим, как комната в хостеле. Соседи не здоровались, лифт застревал, даже утренний свет казался тусклым. А Наташа — она улыбалась. Иногда оставляла ему записку, если почтальон приносил что-то не туда: «Кажется, это ваше». Один раз принесла банку варенья — сказала, лишняя. Он попробовал — оказалось горькое, будто из ягод, сорванных слишком рано, с привкусом зелёного лета, которого никто не дождался. Но съел. Из вежливости. Или из тоски. Или потому, что впервые за долгое время кто-то постучал в его закрытую жизнь. Потом он начал ждать её шагов за стеной — лёгких, чуть торопливых. Иногда даже открывал дверь заранее, будто надеялся, что она снова появится с чем-то простым и неожиданно важным.
Через две недели он начал замечать запах. Не явный, но такой, от которого хочется проветрить, даже если на улице зима. Он стучал в её дверь. Звонил. Тишина. Наконец вызвал участкового. Приехали, вскрыли. Она лежала в коридоре. Похоже, споткнулась — уронила пакет, он порвался, разлетелись яблоки. И она упала.
— Сердце, — сказал врач. — Или инсульт.
Квартиру опечатали. Артём потом долго вспоминал, как там пахло. Не смертью — одиночеством. Пахло затхлой пылью, оставленной дыханием, которого больше не будет. Вещи были разложены по полочкам, книги аккуратно подписаны тонким почерком, на подоконнике стояли вялые кактусы, каждый с именем, будто у каждого был свой характер, своя роль в её молчаливой пьесе одиночества. Оказалось, её никто не искал. Ни родственников, ни друзей. Он остался единственным, кто написал заявление в ЖЭК. Один человек из всего города, кому оказалось не всё равно.
Прошло три месяца. Он просыпался ночью от мыслей, которых не мог сформулировать. Мысли приходили как странные сны — без начала и без конца, оставляя после себя беспокойство. Садился на табурет у окна, курил, смотрел вниз. Её окно было темным. Немым, как сцена после последнего акта. Но однажды свет загорелся — мягкий, неяркий, будто кто-то аккуратно вернул дыхание в ту тишину.
Он поднялся. Тихо постучал. Тишина. Уже собрался уходить, но дверь открылась. На пороге стояла женщина. Не Наташа. Молодая. С короткими рыжими волосами и чем-то похожая — глаза, наверное. Глаза, в которых дрожало узнавание. Не к нему — к пространству за его спиной, к запаху в квартире, к тени Наташи в проёме.
— Я её племянница, — сказала она. — Разбираю вещи. Хотите зайти?
Он шагнул через порог, и хотя всё в квартире изменилось — шторы другие, на полу стояли коробки, на стене висел новый календарь, — воздух всё ещё хранил запах варенья и одиночества. Как будто стены помнили.
Женщину звали Алёна. Молодая, внимательная, с лёгкой грустью в глазах. Она приехала из Ржева, куда Наташа когда-то ездила летом. Рассказала, что о смерти тёти узнала случайно — подруга семьи увидела объявление в газете. Сказала, что не общались годами — была ссора, глупая, как это бывает. Теперь вот жалеет. Вещей оказалось немного — три коробки: книги, посуда, фотографии. И альбом с наклейками, который Алёна почему-то долго держала на коленях, поглаживая обложку пальцами, будто в ней — что-то недосказанное, важное.
Он чувствовал, как незаметно внутри него заворачивается что-то тёплое и хрупкое, как будто в этой встрече было больше смысла, чем просто воспоминание о соседке.
Они разговорились. Она осталась на неделю. Потом на две. Потом сняла квартиру в доме напротив. Они начали встречаться. Не как в кино — без страсти, без бурь. Просто — чай, разговоры, тишина. Он снова начал писать — тексты, статьи, потом повесть. Она продавала книги в подземном переходе. Вместе они съездили на море. Потом в Ржев.
А однажды он нашёл на полке банку варенья. Без подписи. Просто стояла. На последней полке, где раньше стояли книги Наташи. Варенье было всё такое же — горькое. И он съел его до конца. Без хлеба. Без чая. Просто так. Потому что это было — про неё. Про Наташу. Про её молчание, её жесты, про лето, которое не наступило, но всегда где-то жило в её глазах. Про то, как кто-то может исчезнуть, а потом оставить после себя не пустоту, а повод жить дальше. Варенье будто возвращало её голос, будто в каждой ложке было что-то не договорённое — мягкое, тёплое, её.
И он понял: некоторые люди приходят не для того, чтобы остаться. А чтобы напомнить тебе, что ты ещё жив. Чтобы подтолкнуть тебя к жизни. И уйти, оставив за собой не след, а свет.
Иногда он поднимался к той двери. Просто постоять. Просто вспомнить. Просто быть. Иногда с цветами. Иногда с тишиной. Он не ждал, что кто-то откроет. Просто стоял. И это было достаточно.
