— Помнишь, мама, как мы с тобой в театре бывали? — говорил Михаил, не прерывая игры на пианино.
— Как не помнить, — отзывалась она, и в её глазах вспыхивали огоньки былого.
— Ты ещё маленький был, а уже на весь зал кричал: «Браво!»
Михаил жил в старой многоэтажке, в квартире, где каждый уголок был пропитан воспоминаниями. Вместе с матерью, Анной Егоровной, они доживали свой век, будто два одиноких деревца, переплетённых корнями. Ей шёл уже восемьдесят первый год, а ему – пятьдесят. Судьба распорядилась так, что третий сын, когда-то всеобщий любимец, стал опорой матери в её старости, тогда как старшие братья давно растворились в своих заботах.
Соседки, наблюдая эту пару, частенько вздыхали:
— Анна Егоровна, — говорили они, — двух старших-то вы для жён растили, а Михаила — для души.
И правда, старшие сыновья уехали, обзавелись семьями, детьми, изредка наведываясь в родительский дом. А если и приезжали, то с лёгким сердцем — знали, что здесь всё под контролем: Мишенька не подведёт.
Михаил и впрямь был человеком редкой душевной мягкости. В детстве он и мухи не обижал, а повзрослев, и вовсе стал воплощением терпения и заботы. Он любил мать безмерно — той тихой, преданной любовью, которая не требует слов. И, быть может, именно поэтому жизнь сложилась так, что своей семьи у него не случилось. Не смог он оставить Анну Егоровну одну, не сумел разорвать эту невидимую нить, связывавшую их.
А ещё у него был дар. Музыка жила в нём с самого детства. В юности он мог часами сидеть за пианино, забывая о времени, погружаясь в мир нот и мелодий. Говорили, что, когда он играл, даже самые шумные соседи притихали, прислушиваясь к переливам за стеной.
— Михаил, — спрашивала его мать, сидя в кресле с вязанием в руках, — сыграй что-нибудь из старого.
Он улыбался, откидывал крышку пианино и касался клавиш. Звуки лились мягко, как ручей, омывая душу теплом.
Они смеялись. В эти мгновения годы отступали, и Анна Егоровна снова видела перед собой не седовласого мужчину, а того самого мальчишку, который когда-то бегал по парку с мячом.
Михаил работал в музыкальной школе. Дети его обожали — он никогда не кричал, не торопил, а терпеливо объяснял, пока у ученика в глазах не загоралось понимание.
— Михаил Сергеевич, — спрашивала как-то девочка лет десяти, — а почему вы не женились?
Он на мгновение задумался, потом улыбнулся:
— А кто бы тогда о маме моей заботился?
Девочка нахмурилась:
— Но ведь можно и жену любить, и маму тоже…
— Можно, — соглашался он. — Но сердце у меня такое — если любит, то целиком.
Играя вечером дома, он иногда ловил на себе взгляд матери — благодарный, тёплый. И понимал: никакие жертвы не были напрасны. Ведь самое главное в жизни — это чтобы близкому человеку было хорошо. А всё остальное… остальное можно пережить.
В их трёхкомнатной квартире всегда пахло свежестью, уютом и чем-то родным — то ли ванилью из пирогов, которые когда-то пекла мать, то ли воском от натёртого до блеска паркета. Раньше хозяйничала Анна Егоровна, но с годами силы покидали её, и Михаил постепенно взял всё в свои руки. Он варил супы, гладил бельё, аккуратно расставлял по полкам её любимые фарфоровые статуэтки — те самые, что она собирала всю жизнь.
— Сыночек, — говорила она, глядя на него усталыми глазами, — ты у меня золотой. Только не бросай меня, ладно? Не сдавай в тот… как его… дом для стариков.
Михаил садился рядом, брал её тонкую, почти прозрачную руку в свои ладони и отвечал твёрдо:
— Мама, ты что? Разве я мог бы?
Она вздыхала, кивала, и в её взгляде читалось облегчение.
Братья звонили редко. Интересовались здоровьем, но всегда находились причины, по которым не могли приехать: то работа, то дети болеют, то дела неотложные. Михаил никогда не упрекал их.
— У них свои семьи, — говорил он матери. — Им тяжело.
— А тебе разве легко? — спрашивала она, и в её голосе звучала горечь.
— Мне… — он замолкал, потом улыбался. — Мне хорошо с тобой.
Но иногда, особенно по вечерам, когда Анна Егоровна засыпала, а в квартире воцарялась тишина, Михаил подходил к окну и смотрел на тёплые огни в соседних домах. Там жили другие люди — с жёнами, детьми, шумными застольями. А у него была лишь мать, да рояль, да тихий, размеренный быт.
Когда-то, в молодости, у него были мечты. Он представлял себе жену — добрую, понимающую, которая любила бы музыку так же, как и он. Но с годами эти грёзы становились всё призрачнее.
Во-первых, он был слишком скромен. На людях — уверенный педагог, а в душе — застенчивый мальчишка, краснеющий от женского внимания.
Однажды на концерте после выступления к нему подошла женщина — преподавательница литературы из соседней школы.
— Вы чудесно играли, Михаил Сергеевич, — сказала она, улыбаясь. — Мне бы очень хотелось как-нибудь… поговорить с вами.
Он растерялся, потупил взгляд, пробормотал что-то невнятное и поспешил уйти. Потом корил себя за это, но ничего поделать не мог — сердце бешено колотилось, а язык будто деревенел.
Во-вторых, он не считал себя достойным чьей-то любви.
— Ну какой из меня муж? — говорил он однажды коллеге по школе, когда тот спросил, почему он всё ещё одинок. — Я и выгляжу-то уже не молодцом, да и характер… Не каждая женщина захочет связать жизнь с таким тихоней.
— Да брось ты, — отмахивался коллега. — Характер — золотой. Да и внешность ничего.
Но Михаил лишь печально улыбался.
А главное — он не мог представить, как приведёт в дом жену, а мать… мать останется одна.
— А если она захочет, чтобы мы переехали? — размышлял он. — Или чтобы маму… куда-то определили? Нет, это невозможно.
И потому, когда любопытные соседки или знакомые спрашивали: «Михаил Сергеевич, а как же семья? Неужели не хочешь?» — он лишь пожимал плечами.
— Поздно уже, — отвечал он просто.
И в его голосе не было обиды — лишь тихая покорность судьбе.
***
Однажды вечером, когда Анна Егоровна, укутавшись в плед, дремала в кресле, а за окном шёл осенний дождь, Михаил сел за рояль. Пальцы сами нашли знакомые клавиши, и полилась мелодия — грустная, глубокая, словно сама его душа.
— Сыграй что-нибудь весёлое, — вдруг сказала мать, не открывая глаз.
Он улыбнулся и заиграл старинный вальс — тот самый, под который они когда-то танцевали на её юбилее.
— Помнишь, мама? — спросил он.
— Как забыть… — она качнула головой. — Ты тогда так старался, будто на сцене Большого театра выступал.
Они засмеялись.
И в этот момент Михаил понял: да, у него нет жены, нет детей. Но у него есть она — его мама, его самый родной человек. И ради её улыбки он готов был отказаться от всего.
Разве это не счастье?
Но судьба, казалось, решила по-своему.
В их доме произошло неожиданное событие: соседи напротив продали квартиру и уехали. А через месяц на площадке появилась она — новая жительница, Катерина. Женщина лет сорока, с лёгкой сединой в тёмных волосах и удивительно живыми глазами.
Михаил впервые увидел её, когда возвращался с работы. Она стояла на лестнице, в стареньком халате, с ведром воды и тряпкой в руках, и энергично оттирала давно забытый всеми кафель.
— Ой, здравствуйте! — обернулась она, заметив его. — Вы, наверное, Михаил Сергеевич? Меня Катериной зовут.
Он растерялся.
— Здравствуйте… — пробормотал и поспешил к своей двери, чувствуя, как кровь приливает к щекам.
— Мишенька, ты видел нашу новую соседку? — встретила его мать, едва он переступил порог. В её глазах горел непривычный интерес.
— Видел… — неохотно ответил он, снимая пальто.
— Ах, какая женщина! — Анна Егоровна даже привстала с кресла. — Всю площадку отмыла! И потолки побелила! И знаешь, чем пол мыла? Щёткой с мылом! Добела! Я в окошко смотрела — прямо сияет всё!
Михаил промолчал, но в душе удивлялся: кто в наше время так старается?
А на следующий день Катерина появилась снова — теперь с цветами. Она вымыла коридорное окно, расставила на подоконнике горшки с фиалками и геранью, а сверху постелила яркую клеёнку с узорами.
— Ну не чудо ли? — восхищалась Анна Егоровна, наблюдая за этим из-за двери. — Всё у неё по-хозяйски, аккуратно…
Михаил лишь хмыкнул, но украдкой тоже поглядывал на преображённый подъезд.
Через неделю Катерина постучала к ним в дверь.
— Анна Егоровна, — улыбнулась она, — я пирог испекла. Решила с вами поделиться.
— Ой, родная, да заходи! — обрадовалась старушка.
Михаил, сидевший за пианино, резко обернулся. Она стояла на пороге, держа в руках дымящийся яблочный пирог.
— Михаил Сергеевич, — кивнула она ему. — Я не помешала?
— Нет… конечно… — он встал, не зная, куда деть руки.
— Ах, какой аромат! — воскликнула мать. — Садись, Катюша, чай пить будем!
Катерина села за стол, и разговор завязался сам собой. Оказалось, она работала медсестрой в поликлинике, любила цветы и… играла на фортепиано.
— Правда? — оживился Михаил, неожиданно для себя.
— Да, но не так хорошо, как вы, — засмеялась она. — Я слышала, как вы играете. Это… завораживает.
Он покраснел до корней волос.
После её ухода Анна Егоровна взглянула на сына с хитрым прищуром.
— Что, Мишенька, а ведь хорошая женщина…
— Мама, не начинай… — он нахмурился.
— Да я ничего! — развела руками старушка, но в глазах её светилась надежда.
А Михаил… Михаил впервые за много лет почувствовал лёгкое беспокойство.
«Что, если…»
Но тут же отогнал эту мысль. Слишком поздно.
Или… нет?
***
Скоро весь подъезд, словно сговорившись, стал называть Катерину «наша Катенька». Узнав, что она работает медсестрой, соседи прониклись к ней ещё большим уважением.
— Да, — рассказывала Катерина за чаем у Анны Егоровны, — я всю жизнь медсестра. Сестра милосердия. Могла бы стать врачом, но маме не на что было меня учить. Вот так и осталась «сестричкой». Навсегда. И знаете что? Не жалею.
Голос её звучал мягко, но в глазах читалась глубокая, прожитая мудрость.
Однажды Анна Егоровна слегла с обострением давнего недуга.
— Сынок, — слабо позвала она Михаила, — может, попросим Катюшу уколы мне поставить? В поликлинику мне тяжко ехать…
Михаил заколебался. Ему было неловко беспокоить соседку, но, видя страдания матери, всё же постучал к Катерине.
— Конечно! — сразу же откликнулась она, даже не спросив подробностей. — Сейчас возьму аптечку.
Она делала уколы бережно, уверенными руками, а после осталась посидеть с больной, поправляла подушки, подавала лекарства.
— Сколько вам? — робко спросил Михаил, когда она собралась уходить.
— Что? — она удивлённо подняла брови.
— За уколы…
Катерина рассмеялась:
— Да что вы, Михаил Сергеевич! Разве с родных берут? А соседи — они и есть самые близкие.
Анна Егоровна, утирая слёзы, тут же сунула ей в руки шоколадку:
— На, родная, хоть так спасибо скажи…
Катерина отнекивалась, но в конце концов позволила усадить себя за стол. И пока Михаил хлопотал у плиты, старушка, не в силах сдержаться, завела разговор:
— Катюша, а ты… одна совсем?
— Да, — тихо ответила та. — Муж ушёл давно, дочь в университете, в другом городе…
— Эх… — вздохнула Анна Егоровна. — Такая душевная, чуткая женщина… и одна. — Глаза её наполнились слезами. — А я… я, старая, съела счастье своего сына. Из-за меня Мишенька без семьи остался…
— Анна Егоровна, что вы… — смутилась Катерина.
— Он у меня золотой, — не слушая, продолжала старушка. — И мужем был бы отличным… Присмотрись к нему, ладно?
Катерина покраснела, засмеялась с лёгкой растерянностью, но… не сказала «нет».
Когда Катерина ушла, Анна Егоровна тут же принялась за сына:
— Ну что, лентяй? — прищурилась она. — Всю жизнь боялся меня оставить, а теперь — вот она, судьба! Через стенку живёт! Да ещё какая…
— Мама, — Михаил сжал виски. — О чём ты? Мне уже пятьдесят. Да и кто на меня посмотрит?
— А она-то моложе? — фыркнула мать. — Да ты сам в зеркало глянь — будто помолодел! И бреешься теперь тщательнее, и одеколоном этим… — она хитро улыбнулась. — Знаю я, для кого стараешься.
Михаил покраснел до корней волос и вышел на кухню, делая вид, что не слышит. Но сердце его бешено колотилось.
С того дня он стал замечать за собой странные вещи.
— Михаил Сергеевич, здравствуйте! — Катерина встречала его в подъезде с сумками, и он замирал, глядя, как солнечный свет играет в её волосах.
— З-здравствуйте… — бормотал он, спеша помочь донести покупки.
Она смеялась, благодарила, и от её смеха в груди у него становилось тепло и тревожно.
А по ночам ему снилась она.
То они вдвоём сидят за роялем, и её пальцы осторожно ложатся поверх его.
То она стоит на пороге, улыбается и говорит: «Михаил, а давайте попробуем?»
Он просыпался с бешено бьющимся сердцем и долго смотрел в потолок.
— Что со мной? — шептал он в темноте.
Но ответа не было.
Только в груди — тихая, сладкая надежда, от которой страшно и радостно одновременно.
Однажды Катерина не выдержала. Встретив Михаила в коридоре, она первая заговорила, мягко, но твердо:
— Михаил Сергеевич, мама ваша так переживает за нас… Давайте перестанем смущаться, как школьники. Она — добрая душа, просто хочет нам счастья. Не будем воспринимать её слова слишком серьезно, ладно?
— Да? — Михаил вдруг не смутился, а глубоко огорчился, и это мгновенно отразилось на его лице. Он опустил голову, словно провинившийся ребенок. — Ну, конечно… Куда уж мне… Я давно перестал мечтать о семье…
— Постойте! — Катерина неожиданно схватила его за руку, как будто проверяя пульс. — Я не хотела вас обидеть, честное слово!
А пульс у Михаила действительно был бешеным. Катерина сразу заметила, как он побледнел.
— Вам плохо? — встревожилась она. — Пойдемте, я давление померяю. Идите на кухню, если что — дам лекарство.
Михаил покорно последовал за ней. В голове у него все рушилось. «Глупые мечты… Как я мог надеяться?»
Он сел на кухонный стул, а Катерина ловко надела манжету тонометра.
— Давление высокое, — нахмурилась она. — Примите таблетку. И лучше прилягте.
— Можно… можно я тут немного полежу? — тихо попросил он. — Только на пятнадцать минут. Маме нельзя видеть меня таким… а то ей тоже станет плохо.
Катерина кивнула и проводила его в гостиную. Михаил лег на диван, закрыв глаза.
— Это впервые с вами? — спросила она, наливая воды. — Возможно, паническая атака…
— Паническая… — он горько усмехнулся. — Как точно. Впервые за пятьдесят лет — и вот из-за чего… Вы мне сразу отказали, даже не задумавшись. А теперь вот… еще и полу инвалид перед вами. Кому я такой нужен?
— Что вы такое говорите?! — Катерина всплеснула руками. — Вы прекрасный человек!
— Мама вам наговорила?
— Да не в маме дело! Я и сама вижу, что вы за человек. Просто… я не люблю навязываться. И вы уж точно не инвалид! Вы… вы симпатичный, талантливый…
Михаил вдруг слабо улыбнулся:
— Кажется, мне уже лучше.
Катерина подошла и села на край дивана.
— Вы уже шутите? — покачала головой. — Идите домой, все будет хорошо. И не сердитесь на маму — она вас очень любит.
Михаил медленно поднялся, но перед тем, как уйти, вдруг обернулся.
— Катерина… на всякий случай… если я сегодня ночью умру от этого «панического давления» … — он сделал глубокий вдох, — то знайте: я вас люблю. Никогда никому этого не говорил… но так хотелось сказать именно вам. Простите… и спасибо.
Он быстро вышел, оставив Катерину в полном смятении.
Мечты и сомнения
Михаил вернулся домой, лег на кровать и уставился в потолок.
«Что я наделал? Теперь она вообще никогда со мной не заговорит…»
Но в памяти всплывало ее лицо, ее теплые руки, ее голос: «Вы симпатичный, талантливый…»
А Катерина сидела у себя на диване, перебирая в памяти его слова.
— «Я вас люблю…»
Она вдруг представила, как они вместе завтракают на кухне, как он играет на рояле, а она слушает, как они смеются над шутками Анны Егоровны…
— «Боже, что со мной?!» — она вскочила и начала нервно ходить по комнате.
Но сердце упрямо твердило: «А что если…?»
На следующее утро раздался стук в дверь. Катерина открыла — на пороге стоял Михаил.
— Я… пришел извиниться за вчерашнее, — пробормотал он.
— Не надо извинений, — она улыбнулась.
Наступила неловкая пауза.
— Катерина… — он вдруг решился. — А если… если я все же попрошу у вас шанса?
Она посмотрела ему в глаза — и растерялась.
— Вы… серьезно?
— Совершенно.
Катерина глубоко вздохнула, затем тихо сказала:
— Хорошо… Давайте попробуем.
И в этот момент Михаил почувствовал, будто вселенная перевернулась.
Где-то за стеной Анна Егоровна тихо улыбнулась.
На следующий день Катерина услышала звонок в дверь. Открыв, она увидела Михаила, который смущённо протягивал ей огромный букет роз и пионов.
— За спасение умирающего, — произнёс он, и в его глазах светилась робкая надежда.
— Мне гораздо лучше. А ещё… — он замялся, — в букете есть два билета. В кино. Если, конечно, вы не передумали…
Катерина взяла цветы, прижала их к груди и рассмеялась — звонко, по-девичьи.
— Ну что вы, Михаил Сергеевич, разве можно отказать такому кавалеру? — её глаза блестели.
— Только давайте договоримся: никаких больше «умирающих». Только живые и счастливые.
— Обещаю, — он улыбнулся, и впервые за много лет почувствовал, как лёгкость наполняет его сердце.
***
Так началась их весна — тёплая, яркая, словно компенсируя все годы одиночества.
Они ходили в кино, как подростки, украдкой держась за руки в темноте зала. Гуляли по парку, смеясь над тем, как Михаил неуклюже пытался выиграть для неё плюшевого мишку в тире.
— Ничего, — утешала его Катерина, — зато вы играете на рояле лучше любого артиста.
— А вы… — он вдруг остановился и посмотрел ей прямо в глаза, — вы красивее любой весны.
Она покраснела, а он, осмелев, притянул её к себе и впервые поцеловал — нежно, как будто боясь разбудить этот чудесный сон.
Лето принесло с собой ещё больше счастья. Они сыграли скромную свадьбу — без шумных застолий, но с душевным теплом. Анна Егоровна, сияя, как солнышко, то и дело вытирала слёзы счастья.
— Ну вот, — говорила она, обнимая молодых, — а я-то думала, мой Мишенька навек холостяком останется. Оказывается, я прирождённая сваха! Она лукаво подмигнула.
— Теперь вот думаю… кого бы ещё поженить? Может, соседку тётю Машу с дворником Петровичем?
Все смеялись, а Михаил нежно обнял мать:
— Мама, хватит с нас одного чуда.
А потом случилось ещё одно чудо — Катерина сообщила, что ждёт ребёнка.
Анна Егоровна, услышав эту новость, сначала остолбенела, а потом разрыдалась от счастья.
— Внучок… или внучка… — шептала она, гладя Катерину по руке.
— Я уж думала, не доживу…
— Мама, что ты! — Михаил присел рядом, обняв обеих самых дорогих женщин.
— Да я… я просто счастлива, — улыбалась старушка. — Теперь уж точно помру спокойно.
— Никаких «помру»! — строго сказала Катерина. — Вы ещё нянчиться с нашим малышом будете.
Позже, когда молодые ушли гулять, Анна Егоровна осталась одна. Она подошла к окну, глядя, как её сын и невестка медленно идут по двору, держась за руки.
«Господи, — думала она, — как же я боялась, что он останется один. Что умру, а он так и не узнает, каково это — любить и быть любимым. А теперь… Теперь у него будет всё: и жена, и ребёнок, и дом — настоящий, полный смеха и тепла.»
Она вспомнила, как годами уговаривала его «хотя бы познакомиться», как видела его одинокую тень у окна по вечерам.
«А ведь могло и не случиться… Если бы не Катюша… Если бы я не заболела тогда… Если бы он не осмелился…»
Старушка вздохнула и перекрестилась.
— Спасибо, Господи, — прошептала она. — За то, что позднее счастье — оно всё-таки бывает.
А за окном звучал смех — звонкий, радостный, как обещание новой жизни.
