Анастасия сидела на кухне, пила холодный кофе и тупо смотрела на пачку гречки, как будто в ней прятался ответ на вопрос: что пошло не так. Кофе давно остыл, как и их брак с Антоном. А гречка была всё тем же дешевым продуктом — только теперь ею кормили не просто семью, а ещё и Людмилу Петровну. Свекровь. Женщину с голосом, как у профсоюзного оратора и носом, вечно в чужих делах.
— Ты не понимаешь, мама просто хочет помочь. Она беспокоится, — говорил Антон, в очередной раз сглатывая слюну, как школьник перед директором.
— Помочь — это не врываться в наш дом, как инспектор ГИБДД на трассе, и не выкидывать мои вещи в кладовку, потому что “у неё аллергия на искусственный мех”, — отрезала Настя, щёлкая пальцем по стакану, в который он, к слову, не положил сахар. Как обычно.
Проблема была не в свекрови. Ну ладно, в ней тоже. Но по-настоящему Настю бесило, что Антон — 35-летний мужик с двумя высшими образованиями — сдувался перед мамой, как воздушный шарик на холодном ветру.
А всё началось с отпуска. Они копили два года — на Турцию, с морем, шезлонгами и ленивыми завтраками. И тут он выдает:
— Я отдам маме ключи. Пусть присмотрит за квартирой.
Настя молчала. Потому что если бы не молчала, разговор закончился бы вызовом скорой. Не ей — ему. От психического шока и тапка в висок.
— Антон, ты вообще меня слышишь? Она будет рыться в наших вещах. Она опять пересортирует шкаф. И не дай бог тронет мой ящик с нижним бельем, у меня там ещё обидчивые стринги с розочкой.
— Настя, хватит преувеличивать. Мама просто будет поливать цветы.
— Цветы пластиковые, Антон. Это ты пластиковый — у тебя позвоночник из ПВХ, если ты снова пойдёшь ей навстречу.
Он обиделся. Как будто это она нарушила мир в их браке, а не он снова попытался всучить ключи маме, как будто та не пенсионерка, а управляющая ТСЖ.
А дальше — хуже. Отпуск начался с турбулентности в воздухе и закончился бурей на земле. Когда они вернулись, Настя первым делом открыла шкаф — и получила моральный лещ. Джинсы — переложены. Сумки — перекочевали в кладовку. А в прихожей уютно стояли тапочки Людмилы Петровны. Красные. С помпонами. Как вызов.
Она не истерила. Она сделала хуже — собрала все вещи свекрови и уложила в сумку. Упаковала аккуратно, даже с любовью — как говорится, путь в один конец надо сделать комфортным.
Антон пришёл домой, увидел это дело — и залип.
— Что это? — спросил он, как будто не понимал, что в сумке не орган, а варёный халат и пачка «Родных просторов» 70+.
— Это билет в реальность, Антон. Выбирай: или твоя мама, или твоя жена. Только без пауз, я не Сбербанк.
Он завис. Как дешёвый смартфон на морозе. Настя смотрела на него и чувствовала, как внутри всё сжимается. Нет, не от любви. От разочарования. Такого чистого, прозрачного, как слеза алиментщицы на заседании.
— Ты перегибаешь… Мама не хотела зла. Просто… ну, она считает, что ты не очень умеешь вести хозяйство.
— Ага. Особенно мне нравится, как она “по-хозяйски” заклеила мой дневник с личными заметками бумажным скотчем, потому что “слишком вызывающий”. Это психиатр бы оценил.
И тогда он сказал это. Самую мерзкую фразу из всех.
— Я сам ей отдал ключи. Потому что знал, что ты будешь против.
Она даже не сразу поняла. Повторила про себя: потому что знал, что ты будешь против. Значит, он не просто предал. Он это запланировал.
Настя встала, подошла к окну, долго молчала.
— Знаешь, Антон, я всегда думала, что если у нас будут проблемы — мы сядем, поговорим. Как взрослые. А не как два подростка в теле одного и мамочка за рулём.
— Настя, ну я просто не хотел ссор. Я хотел, чтобы всё было по-тихому…
— Да у тебя всё “по-тихому”. Только вот я не замуж за мышь выходила. Я замуж за человека выходила. Или ошиблась?
Он ушёл на кухню. Не хлопнул дверью. Просто исчез из комнаты, как трус из страшного сна.
А на следующий день Настя пришла домой, и услышала голоса в гостиной. Она открыла дверь и застыла.
На диване сидела Людмила Петровна. В бигудях. С подругами. Они ели пирожки и смотрели “Малахова”.
И смеялись.
Настя молча подошла, достала сумку и поставила перед матерью Антона.
— Пора домой, Людмила Петровна. У вас там, говорят, цветы засохли. Без вас страдают.
— Это ты страдаешь, деточка. От одиночества и отсутствия воспитания.
— А вы — от самоуверенности и мании величия. Сдайте ключи, пожалуйста. Или я их сама найду и сменю замки.
Сумка улетела к двери. Людмила Петровна встала, пыхтя, и произнесла, как в театре:
— Я не позволю тебе разрушить мою семью!
— Это ты не разрушай мою. Выход там же, где и вход.
Вечером Настя сидела на кухне. Одна. Антон не пришёл. Звонил. Не брала. И не собиралась.
Впереди маячила пустота, похожая на свободу. Только без тапочек с помпонами.
Прошло три дня. Три отвратительных дня, где телефон звонил чаще, чем соседский дрель по утрам. Антон названивал как сумасшедший. А Настя сидела и не отвечала. Она просто смотрела в экран, как в лицо человеку, которого больше нет. Всё. Отмена подписки на «семейную жизнь».
В четверг вечером он всё-таки пришёл. Без стука. Видимо, решил, что раз ключи у него остались, то и совесть тоже.
Она услышала, как поворачивается замок, и за секунду успела пройти весь путь: от ненависти до усталости.
— Привет… — сказал он, как будто у них тут вечер пельменей и обсуждение сериалов.
— Проходи. Только сразу предупреждаю — тапочки тебе не положены. Это бонусная опция для тех, кто не сливает жену за спину.
Антон встал у стены, как студент у деканата.
— Я… хотел поговорить.
— Я хотела — доверять. Смотри, как мы оба обломались.
Он опустился на край дивана, глаза бегают. Виноватый, но не до конца. Как будто всё ещё не понял, где облажался.
— Настя, ну пойми… Я между двух огней. Ты — моя жена, мама — это мама. Она просто переживает за меня, хочет как лучше…
— Когда люди делают “как лучше” — они сначала спрашивают, лучше для кого. А она решила, что лучше — это когда ты безмолвный мальчик, а я молча сношу её набеги.
Она встала, подошла ближе, глядя прямо в глаза. Голос был спокойный, но в нём звенело стекло. Хрупкое. Остальное разбилось раньше.
— Ты когда отдал ей ключи, ты не просто мне солгал. Ты подписал документ, что доверие в нашем доме аннулировано. Без права восстановления.
— Ну зачем ты так? Это же не повод всё рушить…
— А какой тебе нужен повод? Постель с другой? Или может, когда мама начнёт выбирать нам ребёнка из каталога — тоже скажешь: “она просто хочет как лучше”?
Антон встал. Поправил ворот рубашки. Он всегда так делал, когда начинал злиться, но пытался казаться цивилизованным.
— Ты перегибаешь. Всё время перегибаешь. Мама просто женщина, которой тяжело быть одной. А ты всё воспринимаешь в штыки.
— Да потому что я вышла замуж за тебя, а не за вас двоих! Я не хочу делить квартиру с твоей роднёй, как делят туалет в хрущёвке — по расписанию!
Настя подошла к двери. Спокойно. Без криков.
— Антон, ты хочешь быть сыном — будь. Но в этой квартире ты больше не муж.
Он стоял. Несколько секунд. Может, минуту. А потом ушёл. Молча. Без истерик. Без хлопков. Как уходят те, кто сам не верит, что это конец.
Через два часа он написал сообщение:
«Я заберу вещи завтра. Надеюсь, ты не уничтожишь мою приставку».
Она не ответила. Просто взяла приставку, аккуратно завернула в полотенце и поставила у двери. Не из жалости. Просто потому что даже в разрыве нужно сохранять лицо.
На следующий день пришла Людмила Петровна. С новой сумкой и лицом, как будто приехала на дачу, а не разруливать последствия собственного вторжения.
— Ты серьёзно его выгнала? Ты вообще понимаешь, как это сказывается на Антоне? Он в стрессе! Он почти не ел!
Настя стояла в дверях и смотрела на неё, как на жвачку, которую случайно наступила пяткой — вроде и не больно, но противно.
— А вы понимаете, каково это — возвращаться домой и бояться, кого там найдёшь? Что у твоей постели — ревизия, а в духовке — чужие пирожки?
— Я мать! Я имею право знать, где и как живёт мой сын!
— Вы бы ещё в спальне камеры поставили. А лучше сразу — в душ. Вам ж ведь важно: мою душу вы уже проверили. Осталось — тело.
Пауза. Молчание. Людмила Петровна нахмурилась, как будто ей в душу запустили тапок.
— Ты никогда не была ему парой. Слишком резкая, слишком гордая. У него мягкий характер, он податливый. Ты просто его подавила.
— Нет. Я просто отказалась жить на троих. А он — выбрал тех, с кем теплее. Пусть теперь мёрзнет один, когда вы уйдёте.
Она закрыла дверь. Громко. Но не с силой — с точкой.
В тот вечер Настя впервые за долгое время поставила музыку. Танцевала по кухне, держась за кружку с чаем, как за новую реальность. Без вмешательств. Без вторжений. Без «мам».
Прошло два месяца. Антон так и не вернулся. Людмила Петровна ещё пару раз звонила — требовала вернуть кастрюлю. Настя отдала. Без слов. Потому что некоторые кастрюли, как и отношения, лучше отдать — пусть греют других.
Теперь она жила одна. Сама по себе. В тишине, которая сначала пугала, а потом — стала уютной. И с каждым днём становилась сильнее. Потому что главное — это не быть женой. Главное — не быть жертвой.
Финал.
