Она не делила имущество. Она делила память, как свекровь делила котлеты — одна с мясом, другая «попроще».
Лидия проснулась от резкого звонка в дверь — как всегда без предупреждения, как всегда с голосом, от которого хотелось либо лечь в гроб, либо начать пить с утра.
— Ну конечно, кто же ещё? — пробормотала она, торопливо натягивая халат и засунув ногу в тапок мужа. Второй давно потерялся. Как и сам муж — полгода, как в земле, а чувство, что только вчера сидел на кухне и ворчал на «эту бабу Галю».
На пороге стояла она — крепкая, как подмосковная свекла, с пластиковой сумкой и лицом, в котором не было ни одной эмоции, кроме немигающего желания что-нибудь унести.
— И это ж не вор. Это родственничек.
— Здравствуй, Лидочка, — произнесла Галина с лицем, достойным бюста на кладбище. — Я к тебе. Вещи надо перебрать. Витькины.
— Ага. Ну, заходи, — буркнула Лида, отходя в сторону. — Холодильник тоже посмотри, может, там остались его следы.
— Вот сейчас она усмехнётся. Нет? Ну ладно, я хотя бы попыталась.
На кухне Галина встала у шкафа, будто он ей клятву верности давал при жизни Виктора.
— Вот этот сервиз — маминым был. Я помню. Он ещё со свадьбы остался.
— И? — Лида присела за стол, молча следя, как из шкафа летит прошлое.
— Его нужно бы мне отдать. Ты всё равно не пользуешься. Чего ему у тебя пылиться? У меня вон, дети, гости… жизнь, так сказать.
— У меня тоже гости. Иногда. — Она сделала глоток чая и хмыкнула. — Даже жизнь. Иногда.
Галина сделала вид, что не услышала. Или услышала и сделала вид, что не услышала. В этом она была виртуозом: брать, будто так и надо, и при этом обижаться, если кто скажет «не бери».
— И бабушкин комод я бы забрала, — продолжила Галина, уже открывая комнату. — Он у Витьки по завещанию как бы переходил. А теперь — по праву крови.
— Ага, по праву наглости, — пробормотала Лидия. — Я тоже в этом доме жила, между прочим. Не снимала посуточно.
— Не начинай. Мы семья. Надо всё по-честному делить.
— Галя, — Лидия поднялась, сдерживая дрожь в голосе, — ты знаешь, что комод мы с Витей привозили из деревни. Его отец сам делал. И он мне говорил: «Лида, только тебе оставлю. Галя если увидит — съест с ботинками». Ну вот. Ботинки оставь у двери.
Галина закатила глаза.
— Ты всё перевираешь. Он был мне как брат. А тебе — кто? Ну да, муж. Но я его знаю дольше, понимаешь? И он всегда говорил: «Сестра — это святое».
— Ага. Особенно, когда святыня пытается прихватить стиральную машину с формулировкой «она у него в паспорте была записана». Ты серьёзно?
— У меня в квартире старая! А у тебя почти новая. Зачем тебе?
— Стирать! — выкрикнула Лида неожиданно даже для себя.
Галина уселась в кресло, как победительница в конкурсе на лучшее поглощение чужого имущества.
— Олеся мне не нравится, — резко сказала она, глядя в стену. — Вижу, как она на меня смотрит. Так и хочется сказать: «Тётя, вы зачем к нам пришли?». А ведь я — родная.
— Она просто помнит, как ты ей в детстве собаку на даче за шиворот закинула, — сказала Лидия. — И сказала, что это воспитание.
— Не преувеличивай. Это была такса. Маленькая.
— Маленькая, но злая, как ты, — Лида встала, чувствуя, как начинает трясти руки. — Слушай. Я понимаю, горе, память, брат… Но хватит. Я не музей, где можно лапать экспонаты. Хочешь память — помни. Хочешь вещи — иди к юристу. Комод — мой. Сервиз — мой. Виктор — был мой. Всё.
— Вот сейчас она скажет «я обижена» и уйдёт. Или — начнёт плакать. Ну-ка…
Но Галина улыбнулась. Впервые за всё время.
— Лидочка. Тебе одной тяжело. Я помочь пришла. Как родная. Я ж тебе, можно сказать, вторая мама.
— Да если ты вторая мама, тогда первая — это кто? Крестный отец?
Лидия села и закрыла лицо руками.
— Не приходи больше, Галя. Или приходи с адвокатом. Без него — не заходи.
— Что?
— Я всё сказала.
Галина встала, бросила взгляд на дверь, на комод, на Лидию — и с каким-то ледяным презрением прошипела:
— Ты с ума сходишь от одиночества. Я всегда знала — ты долго одна не протянешь. Посмотрим, как запоёшь, когда начнутся настоящие проблемы.
И ушла. Без сервиза. Без комода. Без стиральной машины. Без чая.
Лидия долго сидела на кухне. Потом достала телефон.
— Олесь… Приезжай. Я готова воевать.
Впервые в жизни Лидия не испугалась конфликта. Только больно колотилось сердце. Но теперь — от злости, а не от страха.
Отлично, продолжаем. Финальная вторая глава — 5000 знаков. Эмоциональный накал усиливается, герои переходят к открытому противостоянию, диалоги колкие, язвительные. Финал — с мощным поворотом, как ты просил. Драматично, правдиво и с возможностью продолжения.
Ты думаешь, если тихо плачешь на кухне, то ты — права? Нет. Ты просто удобная.
Олеся приехала на следующий день. Без предупреждений, как штурмовой отряд. Взяла два дня отгула, надела спортивные штаны, хвост на затылке затянула резинкой — и всё. Война.
— Где эта ведьма? — влетела в квартиру с сумкой, как на фронт. — Уже приходила?
— Вчера была, — Лидия подала ей чай. — Хотела стиралку.
— Ну раз уж пришла без фуры — повезло. Мам, ты чё её вообще пускаешь?
— Да я… растерялась. Как всегда. Знаешь, я столько лет молчала, мне уже казалось, что это и есть любовь — молчать, терпеть и мыть посуду за всех.
Олеся поставила чашку, встала, посмотрела на мать, как на подбитую птицу.
— Мам. Она всю жизнь лезла в ваши отношения. Помнишь, как она однажды тебе сказала: «Если б не ты, Виктор бы давно женился на приличной женщине»? Мне тогда было девять. Я уже тогда хотела ей в суп мышьяк насыпать.
— Не драматизируй, Олесь.
— Мама, ты — не шкаф. Тебя нельзя передвигать без разрешения! А она тебя всю жизнь таскала, как мебель. Сначала — морально. Теперь — буквально.
Лидия молчала. На душе было мерзко, но и… светло. Как после рвоты — плохо, но зато честно.
Галина пришла снова. Утром, с коробкой. С ней был мужчина лет пятидесяти, в кожаном пиджаке и с лицом, как у налогового инспектора в чёрный день.
— Это юрист, — сказала она, не поздоровавшись. — Для фиксации имущества. Я решила всё по закону.
— Прекрасно, — отозвалась Олеся, появляясь из-за двери, — мы тоже решили всё по закону. Вот, распечатки: завещание, нотариально оформленная передача прав собственности. Всё тут. Надеюсь, у вас есть копии?
Галина напряглась. Мужчина с ней промычал:
— Нам нужно провести опись.
— Проведите, — Лидия стояла на пороге кухни, руки дрожали, но голос был твёрдым. — Только трогать ничего не будете. Это мой дом. Моя собственность. Всё, что не было указано в завещании, по закону — моё.
— Витя бы хотел, чтобы мы делили по-человечески, — прошипела Галина. — А ты… ты как чужая.
— Он хотел, чтобы ты не приходила по воскресеньям, — сказала Лидия, глядя ей прямо в глаза. — Потому что ты приносила пирог и отравляла им атмосферу.
Олеся прыснула.
— Серьёзно, мама, это было гениально.
— Я сейчас вызову полицию, — Галина повысила голос, — ты даже представить не можешь, как я могу это развернуть. Ты вообще тут на птичьих правах.
— О, начинается… — Олеся достала телефон. — Давайте. Вызовем. Пусть участковый приедет и послушает, как вы делите бабушкин комод и душу покойного брата.
— Вы неблагодарные! — завизжала Галина. — Я ему нос вытирала, когда он с разбитым коленом ревел! Я ему учебники покупала! А ты… ты ему только жрать готовила!
— Ну да, а ты — морально давила, — сухо отозвалась Лидия. — Между прочим, он умер от инфаркта. Думаешь, случайно?
— Это ты его добила своей тухлой жизнью!
— Ты была в его жизни тухлой добавкой, Галя. Как укроп в борще. Никто не просил, но вечно лезешь!
Наступила тишина. Мгновенная, ледяная. Даже юрист отступил на шаг.
— Я унесу только его альбом и часы, — произнесла Галина глухо. — Только это. И больше не приду. Надеюсь, ты удавишься в этом доме одна. Со своими кастрюлями.
— Она уходит. Вот и всё. Сейчас скажет что-то на прощание, обязательно с ядом.
— Он меня любил больше, чем тебя, — выдохнула она. — Просто не смог уйти. Потому что ты — удобная. А удобных никто не бросает. Их терпят. До смерти.
Она взяла коробку и ушла.
Дверь закрылась мягко, как гробовая крышка. И Лидия вдруг поняла: да, она правда умерла полгода назад. А сейчас — ожила.
Поздно вечером они с Олесей сидели на кухне. Лидия налила себе рюмку — впервые за год.
— Олесь… Знаешь, что самое обидное?
— Что?
— Я ведь её ненавидела. Молча. Годы. А теперь — нет. Пусто. Как будто зуб больной выдернули. Кровь идёт, а болеть — перестало.
— Ну и пусть. Пусть течёт. Главное, что ты живая. Понимаешь?
— Понимаю.
А потом они молчали. Но это была новая тишина. Без Галины. Без её злобы. Без тяжести на плечах.
ФИНАЛ.
