— Лера, познакомься. Это Света. Она теперь будет… хозяйкой тут.
Он сказал это буднично, почти бросил между делом, как будто речь шла о смене полотенец на кухне. Я даже не сразу поняла, что он имел в виду.
— В смысле? — я подняла глаза от кастрюли, в которой варился суп. — Как хозяйкой?
Света стояла рядом с ним в дверях, не снимая куртки. Высокая, ухоженная, с аккуратной причёской, будто вышла из салона. В руках — сумка и пластиковый пакет, из которого торчал краешек полотенца и что-то ещё, похожее на веник.
— Ну… — Артём почесал затылок, — она теперь будет жить с нами.
Суп всплыл пузырем, и я дернулась, чтобы убавить огонь. Запах лаврового листа бил в нос. Я отвернулась, не потому что боялась расплакаться — не было слёз. Было тупое, тяжёлое онемение.
— Ты со мной это обсудил? — я всё же спросила. — Это же мамина квартира.
— Мамина… — Артём качнул головой. — Мамы уже нет два года. Всё, Лер, хватит жить прошлым. Мы взрослые.
Я смотрела на него, будто передо мной стоял не брат, а кто-то чужой. Он всегда был мягким, почти нерешительным. После смерти мамы — совсем затих. А теперь стоит и говорит: “Теперь будет хозяйка”.
Я молчала. Смотрела, как Света идёт в комнату, снимает куртку и будто невзначай осматривает интерьер. Ни один угол не остался без её взгляда.
Сначала она просто ходила по квартире, словно примерялась. Потом начала передвигать вещи. Сначала — в прихожей. Обувь она расставила “по фен-шую”, как сказала. Мою пару сапог она убрала в коробку. Я потом полчаса искала.
Через неделю исчезли мои полотенца.
— Я просто выбросила старьё, — объяснила она. — Оно уже всё в катышках.
— Это были мамины… — начала я, но Света только пожала плечами.
Артём сидел в зале, залипая в телевизор. Услышав наш разговор, он мрачно буркнул:
— Да пусть выбрасывает. Там и правда всё старьё.
Я хотела крикнуть. Напомнить ему, как мы с мамой покупали эти полотенца перед его выпиской из больницы. Как она стирала их вручную. Но что толку? Он слушал не меня. Он слушал её.
Кухня стала её территорией. Мои специи исчезли. Вместо них — баночки с надписями на английском. Чай — только зелёный. Мой чёрный с бергамотом Света назвала «пылью из прошлого».
— Лер, хватит цепляться за всякую ерунду, — снова сказал Артём, когда я попыталась вернуть хотя бы полку.
— Я здесь живу, если что, — ответила я. — Я здесь вообще-то с девяти лет живу.
Он ничего не сказал. Только пожал плечами.
— Света тут однажды сказала… — он говорил это осторожно, скользя глазами мимо меня, — что ты, может быть, могла бы пока съехать.
— Съехать? — я рассмеялась. Горько, сухо. — Это моя комната. Я не снимаю её, я здесь живу.
— Ну, может, ненадолго. Мы бы тут… всё обустроили. Как взрослые.
Я поняла: это не просьба. Это мягкое выдавливание.
— Ты помнишь, как ты сюда въехал? После того, как твоя Алина тебя выгнала? Кто тебя приютил? Кто варил тебе суп и вытаскивал из депрессии?
Он опустил глаза. Но не сказал ничего.
Ночью я не спала. Сидела в кресле, в углу комнаты. Моей комнаты, которая теперь пахла чужими духами и новой краской. Света перекрасила дверные косяки. Без спроса.
Утром я приняла решение.
— Я уезжаю. — Я сказала это просто. Без истерики. — Хочешь, пусть она тут будет хозяйка. Мне неинтересно бороться.
Он молчал. Видимо, ждал сцены.
— Я нашла, кому сдать комнату, — добавила я. — Никита. Вернулся из армии. Племянник нашей соседки. Я его помню ещё щенком. Он согласен, но только если порядок будет. Армейский.
Он молчал. Потом сказал:
— Как хочешь.
Я уехала через два дня.
Маленькая квартира на окраине оказалась студией на шестом этаже — облупленные стены в подъезде, покосившийся лифт, окна во двор, где вечерами курили подростки.
Но там было главное — тишина. Такая, какую я не слышала уже давно.
Я сняла студию после того, как окончательно поняла: жить с братом и его женщиной больше невозможно. Никиту — парня, который недавно вернулся из армии и искал жильё, я предложила поселить у себя в нашей старой квартире. Так и договорились: он живёт по правилам, следит за порядком, а я — начинаю всё заново в своей крохотной крепости.
— У нас с девяти — зарядка, — сказал Никита, как только въехал. — С девяти тридцати — уборка. Потом можно жить.
Я рассмеялась тогда, не в силах сдержаться.
— Живи, как хочешь, — сказала я. — Главное, чтобы всё было чисто. И не церемонься с ними.
Я ожидала, что Артём взбунтуется. Но он промолчал. Светлана, конечно, нет. Она не привыкла, что ей кто-то диктует условия. И уж точно не юноша, моложе её лет на десять.
Я обустраивалась в новой квартире медленно. Сначала спала в кресле — мне так было спокойнее. Кровать казалась слишком широкой, не по мне, как будто принадлежала чужой жизни.
Через неделю я всё же заказала новое постельное бельё. Позволила себе. Пахло лавандой и свежестью. И в ту ночь я впервые за долгое время почувствовала, что сплю не в ожидании беды.
Я варила чай с бергамотом, читала. Иногда просто лежала и слушала тишину. Никто не хлопал дверью. Никто не кричал из кухни: «Ты видела мою рубашку?» Не было Светиных шагов по утру и её вечных «так будет лучше».
Было только моё. Моё маленькое. Но родное.
Артём позвонил через две недели.
— Лер, — голос был усталый. — Ты можешь с Никитой поговорить?
— А что случилось?
— Он… ну… он повесил расписание. Требует соблюдать. Сказал, что пока он тут живёт — будет порядок. Света не выдерживает.
Я молчала. Где-то внутри меня дрогнуло — не злорадство, нет, скорее тихое удовлетворение. Но я не дала этому прорваться наружу.
— Он же как раз такой, — спокойно сказала я. — Всё по полочкам. Всё рационально. Я предупреждала.
— Она уехала, — выдохнул Артём. — Сказала, не может жить «в казарме». Уехала к матери.
Я ничего не ответила.
Прошёл месяц. Потом второй. Никита оказался надёжным жильцом. Спокойный, дисциплинированный, но не зануда. Иногда мы переписывались. Один раз он написал:
«Тут порядок. Даже пыль по расписанию. Светлана мне вещала, что дом — это про любовь. А я ей: любовь без уважения — это бардак».
Я улыбнулась. Никита оказался не только человеком слова, но и смысла.
Артём писал редко. То сбивчиво извинялся. То предлагал «просто поговорить». Я не отвечала. Мне не хотелось. Я больше не хотела быть той, кто всегда рядом, кому можно скинуть усталость, ошибки, последствия.
Весной я убрала кресло и поставила стол. Решила работать из дома. Студия уже не казалась чужой. Я знала каждый угол, каждый скрип пола. Даже облупленные стены были честнее, чем привычный уют в квартире, где мне приходилось уступать и молчать.
Однажды Никита заехал забрать документы.
— У тебя лицо другое, — сказал он, оглядываясь. — Не знаю, как сказать… но ты теперь — как в себя вернулась.
Я кивнула. Мне было приятно это слышать. Особенно — от него.
Артём пришёл неожиданно. Без звонка. Стоял в дверях, с опущенными плечами, без привычной уверенности.
— Можно?
Я кивнула. Он вошёл, сел на край табуретки, как на допрос.
— Я был неправ, — начал он. — Просто хотел, чтобы хоть что-то в жизни наладилось. После мамы я потерялся. Света была яркая… А я думал, что это — настоящая жизнь.
— Ты хотел, чтобы кто-то взял всё на себя, — сказала я. — А потом удивился, что тебя выкинули за борт.
Он не возразил.
— Я скучаю по нам, — сказал он. — По тому, как раньше.
Я молчала. Я тоже скучала. Но уже по-другому. Не к нему. А к себе — той, какой перестала быть рядом с ним.
— Я тебя не виню, — сказала я. — Но я не вернусь. Мне здесь — хорошо.
Он посмотрел на меня и тихо улыбнулся.
— Я понял.
Он ушёл. Без истерик. Без последнего слова. Просто принял.
Вечером я заварила чай. Открыла окно. Пахло пылью, нагретым асфальтом и молодой листвой.
Я сидела и слушала, как в груди дышит тишина.
Это была я. Та, которая выжила. Которая не сдалась. Которая просто выбрала себя — впервые за много лет.
Мне больше не нужно было быть главной. Или правильной. Или удобной.
Я просто была собой. Этого было достаточно…
