— Катя, будь добра, освободи комнату до конца недели, — с порога заявила Ольга Николаевна, мачеха, сложив руки на груди.
Я замерла с кружкой чая в руках.
— Что? — переспросила я, не веря своим ушам.
— Всё ясно сказала. Ты выросла. Пора начинать самостоятельную жизнь. Мы с отцом обсудили — тебе будет лучше на съёмной квартире. — Она даже не потрудилась сделать голос мягче.
— Отец… согласен с этим? — голос дрогнул.
— Естественно! — ухмыльнулась она. — Он устал, понимаешь? У него сердце не железное. Столько лет тебя тянули на себе…
Я поставила чашку на стол, не чувствуя вкуса ни чая, ни воздуха в комнате.
Тянули на себе? Я? На шее?
В голове пронеслись воспоминания:
И вот теперь — просто выставляют за дверь.
— Я… Я поговорю с папой, — выдохнула я.
— Конечно, поговори, — кивнула Ольга Николаевна, — только зря. Он всё уже решил.
Я поднялась в свою комнату. Маленькую, узкую, с облезлыми обоями. Здесь я провела детство после того, как мама умерла. Здесь я пряталась от боли. Здесь я мечтала.
А теперь здесь я — лишняя. Лишняя в доме собственного отца.
Рак. Врачи боролись полтора года, но всё было напрасно. Мне тогда исполнилось тринадцать. Я не умела плакать перед людьми, но в ту ночь, когда мама умерла, я выла в подушку, пока не слились день и ночь. Отец держался. Он похоронил её со стиснутыми зубами, не проронив ни слезинки. А потом — сломался.
Всё рухнуло незаметно: сначала он перестал приходить за мной в школу, потом забыл о родительском собрании, а вскоре перестал спрашивать, поела ли я.
Он был… где-то. В своей боли.
Я выросла сама. Ольга Николаевна появилась через два года. Я до сих пор помню первое знакомство. Папа привёл её за руку, как ребёнка:
— Это Оля. Мы с ней познакомились на работе. Она хороший человек.
Я вежливо кивнула, сжимая зубы. Оля была на десять лет младше отца, яркая, звонкая, с искусственным смехом.
Я почувствовала опасность сразу. Но молчала.
Сначала Ольга Николаевна была ласковой. Пекла пироги, покупала мне футболки «на вырост», советовала как краситься. Я почти поверила, что всё будет хорошо.
А потом началось: упрёки за крошки на столе, насмешки над одеждой, косые взгляды, если я задерживалась после учёбы.
Папа не замечал. Он был счастлив: кто-то заботился о нём, кто-то готовил ужин, кто-то смеялась его шуткам.
А я? Я стала мебелью. Чем-то, что стоит в углу и не мешает.
