— Антонина Михайловна… Давайте так. Вы уважаемый человек. Но квартира — моя. Если я не ем свёклу, её тут не будет. Как и вот этого…
Она указала на банку возле дивана. То ли мазь, то ли крем, то ли новый способ начать войну.
— Это для суставов. С мухоморами. Очень помогает. Я тебе дам. Только чуть-чуть, а то жжёт.
— То есть вы мстите за чай?
— Танечка, я тебе не враг. Я просто… пытаюсь быть полезной. А ты, как будто, ждёшь, что я умру. И всё. Освобожу эфир.
— А я просто хочу, чтобы мной не управляли приправами и мазями!
Она это сказала тихо. Но в голосе было столько напряжения, что лампочка на кухне мигнула.
И вот тут свекровь сорвалась.
— Управляла? Я? Да я тридцать пять лет одна! Муж ушёл. Петя маленький. Больная мать. Работа в две смены. А ты пришла — на всё готовое! В комнату свою, с белыми занавесками! И теперь корону поправляешь!
— Мне не нужен был ваш Петя с прицепом. Я свою квартиру купила. Пока вы ипотеку на двоих тянули, я налоги платила и откладывала. Чтобы не спать потом в кладовке.
— А теперь мой сын у нас в шкафу! Потому что хозяйке, видите ли, неудобно. Она у нас — устала. От жизни. От мужа. От всего.
— Мой эгоизм — это единственное, что меня ещё защищает от того, чтобы не раствориться в ваших банках и молитвах!
И вот тут встал Пётр. Не резко, не театрально. Просто — встал. И стал другим. Глаза были не мужа. И не сына. Чужие. Как будто его в этом доме не было.
— Всё. Хватит. Вы — взрослые. Две женщины. И ведёте себя, как коты, которых закрыли в одной коробке. Только коробка — это моя жизнь.
— А ты — жена! — он посмотрел на Татьяну. — Я понимаю. Ты устала. Ты злишься. Ты права. Но и ты не сахар. Мама приехала потому, что у неё спина. Потому что ей плохо. Могла бы быть… мягче.
— Я? Я чайник ей поставила! В комнату!
— С грохотом! В два часа ночи!
— Потому что она в это время смотрит про убийства и вяжет капюшоны! У меня кошмары после этого!
Молчали. Все. Даже холодильник, казалось, замер.
И тут с плиты — тумп. Глухой, безнадежный. Кастрюля скользнула и упала. Пол покрыла алая жижа. Как символ. Как знак.
— Отлично, — сказала Татьяна. — Символично. Кровь конфликта.
Антонина Михайловна стояла, смотрела вниз. Потом на сына. Потом на Татьяну.
— Я… просто хотела, чтобы Петя ел по-домашнему. Чтобы кто-то рядом был. Хоть кто-то. Кроме телевизора. И соседки, которая говорит, что я громко дышу. Я, может, не подарок… но я не враг. Я просто боюсь. Быть одной. Совсем. Без права на возвращение.
— И поэтому вы забираете право на мой комфорт? На мой дом?
— Я просто боялась исчезнуть.
И в этой фразе — всё. Страх. Пустота. Старость, которая не зовёт, а уже пришла. С банками, с вязанием, с мухоморами.
Они молчали. Все трое. В этом молчании уже не было злости. Только усталость. И ясность.
Что-то закончилось. Или начало.
Потому что завтра должен был приехать ещё один человек.
А вот и она. Пришла. Татьяна сразу поняла по запаху — дорогой парфюм, уверенная походка, чуть слышный звон каблуков. Женщина, от которой веяло… как бы это сказать… не бедой, но тревогой. Прежней жизнью, из которой вещи вынесены, но запах ещё остался.
Лена. Та самая. Бывшая. Женщина с прошлым, которое никто не звал, но которое вдруг само решило появиться.
– А вот и я, — произнесла она, улыбаясь как будто старому другу, но с прицелом на нового врага.
– Леночка? — голос Антонины Михайловны прозвенел слишком звонко, чтобы быть правдой. – Ну надо же! Какая ты красавица стала! Такая ухоженная. Прям как артистка…
Татьяна стояла в дверях кухни. Облокотилась на косяк. Без сигареты, конечно, и без бутылки, но по виду — как человек, которого лучше сейчас не трогать. Или тронешь — получишь.
– Вы к нам с каким намерением? — спросила она, чуть склонив голову набок. Почти ласково.
– Да никаким. Мимо проезжала. Позвонила Тоше – ну, Антонине Михайловне. А она говорит: «Заходи, доченька». Вот я и зашла, — Лена улыбнулась. Слишком спокойно. Как те, кто заранее знает, где сидеть, что говорить и у кого что болит.
– Тоска по родным взыграла?
