– И по Пете, если уж честно. Всё-таки мы с ним много лет… Ну не чужие же люди.
И пошла. По коридору. Как будто квартира была её, только временно в чужих руках.
– С Петей, кстати, надо бы поговорить. Наедине. Есть пару тем… незакрытых.
– Все темы у нас закрываются на кухне. При свете дня. При свидетелях. Без засады за углом.
Пётр подошёл сбоку. Его лицо напоминало географическую карту — столько на нём было морщин от волнения.
– Таня, ну не надо сейчас… пожалуйста…
– Я не начинаю. Я просто не притворяюсь, что мне всё нравится.
– Я не знал, что она приедет. Честно. Я не звал.
– Конечно. А мама — это у нас кто? Дежурная по приёму гостей? По вызову?
Из кухни вылетела Антонина Михайловна с подносом. На нём — выпечка. Та самая, «не для Тани», потому что у Тани, дескать, «аллергия на всё человеческое».
– Леночка, может, ты у нас поживёшь пару дней? Всё равно Таня постоянно на работе. А ты и пол поможешь, и Пете — ну, душой рядом будешь…
И тут у Татьяны сорвался тормоз. Не истерика, нет. Просто человек дошёл до точки, когда дальше нельзя молчать.
– А ДАВАЙТЕ ТАК: ВСЕ БУДЕТЕ У МЕНЯ ЖИТЬ! УСТРОИМ ГОСТИНИЦУ! КТО СЛЕДУЮЩИЙ? СОСЕДКА ПО ЛЕСТНИЦЕ? СОБАКА ПЕТИНОГО ДЕТСТВА? КТО?
Пётр что-то бормотал, Антонина вытирала глаза, Лена устроилась на диване с видом победителя.
А Татьяна стояла посреди комнаты, как командир, у которого кончились патроны, но осталась совесть.
– Я шесть лет шла к этой квартире. По кирпичику. Я шторы выбирала сама. Я копила на холодильник. Я мыла ванну зубной щёткой. И вот теперь — у меня тут вяжут, варят и ведут себя, как дома. Нет. Так не пойдёт.
– Ты истеричка, — сказала Лена спокойно. Почти по-доброму. Улыбаясь.
– А ты — ошибка. Ошибка Пети, которую он совершил до меня. Исправлять её — не моё дело. Но впускать её в свою жизнь — тем более не моё.
Пётр попробовал вмешаться:
– Таня, ну пожалуйста. Не делай хуже. Я не знал. Мама сделала, как посчитала нужным. Но и я тут живу. И мне больно, когда ты… ну… вот так.
Татьяна посмотрела на него. Долго. Внимательно. Словно впервые.
– Спасибо, Петя. Ты только что выбрал сторону. Как обычно — молча.
Он открыл рот. Потом закрыл. Опоздал.
Татьяна собрала плед, зарядку, книгу. Тихо. Без суеты. Как человек, который просто уходит, не хлопая дверью.
– Я уеду. На пару дней. Не потому что я слабая. А потому что если останусь — кто-то точно не выйдет отсюда своим ходом.
Она уехала к подруге. Там был матрас, чипсы и вино из пластикового стакана. Они говорили ночами, и всё равно на душе было пусто. Потому что чувствовать себя чужой в своей квартире — это как пить воду и не утолять жажду.
На третий день Пётр приехал.
– Я выгнал Лену. Сказал маме, что больше так нельзя. Поставил ультиматум.
– Мама ушла. Сказала, раз я выбираю не семью, а жену — пусть будет так. Переехала на дачу. Там, конечно, не дом, а перекошенная землянка… но она ушла.
Татьяна молчала. Что-то в груди кольнуло. Жаль стало. Но не так, чтобы бросаться извиняться.
– Ты должен был это сделать раньше. Сам. Без скандалов. Без меня. Потому что это твоя взрослая жизнь, а не мой проект по спасению мужчины.
– Я боялся. Всё время боялся кого-то обидеть. В итоге обидел всех. Особенно тебя.
Пауза. Долгая. И только потом:
– Если хочешь, я тоже уйду. Только скажи — и я пойму. Просто скажи, что всё.
Она смотрела на него. Уже без злости. Без боли. Просто смотрела.
– Нет, Петь. Не всё. Но теперь у нас будет по-другому. Я — не ужин. Я — не баночка на полке. Я не для того, чтобы делиться между всеми.
– Либо я в этом доме, и все учатся жить по-человечески. Либо я ухожу. Навсегда.
Он кивнул. Медленно. Впервые — не как мальчик, а как мужчина.
Антонина Михайловна больше не вернулась. Она звонила на праздники, присылала письма и сушёную рыбу.
Лена исчезла. Тихо. Как влажная салфетка в чужом кармане.
А Татьяна стала спать спокойно. В своём доме. Своим пледом. Без чужих голосов за стенкой и без страха быть вытесненной.
И теперь она точно знала: никакая женщина больше не появится у неё в дверях со словами:
