Яр прищуривается, внимательно оценивая мое состояние. Мне потребовалось около двух часов, чтобы наконец одеться, привести волосы в порядок и хоть немного взять себя в руки. Глаза по-прежнему щиплет, словно внутри них горит огонь, а глотку распирает комок слез, но я больше не кричу, не позволяю себе взрываться эмоциями.
Сижу в глубоком кресле перед столом, за которым Яр пристально меня сканирует своим холодным взглядом. В комнате тихо, ощущается напряжение, словно воздух сам сдерживает дыхание. Я дышу медленно и ровно через нос, стараясь контролировать каждое движение.
Периодически задерживаю вдох или выдох, когда слезы начинают наворачиваться на ресницы, словно пытаясь прорваться наружу. Не моргаю, терпеливо жду, пока они подсохнут, и снова медленно вдыхаю и выдыхаю. Дыхание становится тихим и судорожным, словно я пытаюсь удержать себя на грани.
Стискиваю подол бордового платья так сильно, что пальцы затекают, а суставы начинают ныть от напряжения. Но я слабо улыбаюсь, немного вскинув подбородок, словно вызывая его на поединок:
Я выполнила все его требования. Пришла на разговор к Ярославу усмиренная и аккуратная. Ни малейшего следа от тех бурных слез, ни потеков туши под глазами, ни растрепанных волос, ни криков ненависти, которые так часто вырывались из меня раньше.
— Я надела твое любимое платье, — шепчу, усмехаясь уголками губ.
Бордовое, тесное, с глубоким декольте — я купила его три года назад, на двадцать седьмую годовщину нашей свадьбы. Тогда Яр был в восторге. В полумраке гостиной, в медленном и интимном танце, он сказал, что это платье теперь его любимое.
Яр кивает, не отводя взгляда:
— Сейчас ты выглядишь хорошо.
Ресницы вздрагивают, и я понимаю, что ему не хватает жалости, тепла, которые раньше он мне дарил. Как он мог быть таким жестоким? Я же всегда была его малышкой, его солнышком, его котенком. А теперь в его глазах нет ни капли сострадания, только холод и усталость.
— Я не хочу, чтобы ты разводила истерики и слезы, — тяжело и устало вздыхает Яр, словно всю ночь разгружал вагоны. — Они лишь раздражают.
Его слова режут меня, но я не позволяю себе показать боль. Опускаю взгляд, переплетаю пальцы в напряженный замок на коленях.
— Я поняла тебя, Ярослав, — тихо говорю я, стараясь звучать спокойно, несмотря на дрожь внутри.
Взгляд опускается на цветочный узор ковра под ногами, и я недоумеваю, как так вышло, что я, женщина в моем возрасте, должна быть готова к такому известию, к такой холодной оценке и жестокости. Внутри меня словно что-то трещит и ломается, но я продолжаю сидеть, как будто ничего не происходит, стараясь сохранить хоть каплю достоинства.,— Я поняла тебя, Ярослав, — опускаю взгляд и сжимаю пальцы в тугой, почти болезненный узел, словно пытаясь удержать себя от того, чтобы не расплакаться или не вырваться на крик. Внутри меня бурлит смятение, но наружу я выдавливаю спокойствие.
Я уставилась на цветочный узор ковра под ногами, пытаясь найти в нем хоть какой-то смысл, хоть какую-то опору. Мне казалось, что после тридцати лет брака, наполненного любовью, заботой и уютом, я должна была быть к чему-то готова. Но нет. Ни одна женщина в моем возрасте не может быть готова к тому, что ее разлюбили, что ее просто заменили — словно она была вещью, которую можно положить на полку и забыть.
Вот так просто. Как будто и не было всего этого времени, прожитого вместе.
— Кто она, Яр? — голос вырывается у меня тихо, с трудом, будто боюсь услышать ответ. — Я ее знаю?
— Да, — звучит равнодушно, почти холодно.
В этот момент мое сердце словно замерло, будто остановилось на мгновение, а разум судорожно перебирает всех знакомых женщин моего круга. Кто посмел украсть у меня моего мужа? Кто? Мыслями я перебираю родственниц, знакомых, коллег — среди них всплывает образ финансового директора — Эллы Гусевой.
Она — красивая, статная брюнетка, очень умная и жесткая финансистка, которая работает с Ярославом уже больше десяти лет. Ей удалось навести порядок в финансах, решить массу проблем, которые образовались после ухода предыдущего директора. Строгая, требовательная, с холодным аналитическим умом.
Два года назад у нее погиб муж в ужасной автокатастрофе. Его хоронили в закрытом гробу — из машины достали не целого человека, а кровавые куски. У Эллы остался сын, ему двадцать восемь, он работает в Китае в одной из крупнейших логистических компаний, название которой я даже не смогу выговорить, ни трезвой, ни пьяной.
