— Я нашла завещание, — тихо сказала Полина. — Мама всё мне оставила.
— Она сказала мне об этом ещё когда в больнице лежала. Сказала: «Не обижай Полю, ей будет тяжелее всего».
Полина опустила глаза. Ком в горле мешал говорить.
— А ты? Ты не злишься?
— Я злилась. Вчера. А потом поняла: правильно всё. Ты была с ней до конца. Я — нет. Я боялась. Всё время боялась. Что она умрёт, что я не выдержу, что всё рухнет. А ты — не боялась.
— Боялась. Просто не могла себе позволить показывать.
— Галя тебя проклинает. Игорь сказал, что подаст в суд. Но я их не поддержу.
— А ты… ты прости меня. Не за вчера. За всё. За то, что всегда была далеко.
Они долго пили чай в тишине. И ней, в этой тишине, было что-то новое. Не прощение, но шанс.
На следующий день Полина проснулась с лёгкостью, которую не чувствовала уже давно. Не потому что стало легче. Просто усталость — эта многомесячная, тупая, как наковальня — будто немного отступила. Хотя бы на полшага. Она встала, потянулась, пошла к зеркалу — и впервые за много дней не отвела взгляд от своего отражения.
На кухне всё ещё пахло вчерашними блинами. Полина усмехнулась — Лариса действительно пекла их сама. Подгорели местами, но были настоящими. Почти как мамины, только у мамы всегда были с дырочками — а у Ларисы плотные, как лист бумаги.
Не звонок — именно стук, быстрый, нерешительный. Она вздохнула, подошла, открыла.
— Привет, — сказал парень лет тридцати, в черной куртке. — Вы — Полина Валерьевна?
— Я… Алексей. Я, это, был волонтёром в том хосписе, где лежала ваша мама. Она просила, если что, зайти. Вот, передала.
Он протянул маленький конверт. Полина взяла, молча. Присмотрелась: на уголке — маминым почерком написано «Поле». Почерк дрожащий, неровный.
— Спасибо. Вы… не зайдете?
— Неудобно. Я просто… обещал, а вчера узнал про неё. Вот и пришёл.
Он уже собирался уходить, но она сказала:
— Подождите. Вы её знали?
— Немного. Я книги ей читал. Она просила Гоголя, Чехова. А потом — просто молчали. Она говорила, что слова мешают слушать, как всё заканчивается.
Полина кивнула. Горло снова подступило, но она сдержалась.
Он ушёл, а она медленно вернулась в комнату. В конверте оказалась записка, написанная на листке из маминой любимой тетради с фиалками.
«Поля. Если ты читаешь это — значит, я уже не рядом. Ты прости, что не смогла сделать больше. Но я так хочу, чтобы ты жила. Не просто существовала — а жила. Вспоминай меня только добром. Не бойся отпускать. Всё, что нужно, у тебя внутри. Я в тебе. И ты в себе — целая. Люби себя. Живи. Мама».
Она дочитала и, наконец, разрыдалась — всхлипывая, захлёбываясь, как в детстве, когда падала с велосипеда. Только теперь боли было больше, чем от любой ссадины.
Позже она сидела с этой запиской в руках и вдруг поняла: жить — значит не держаться за мёртвое. Значит — принимать жизнь такой, как она есть, со всем уродством, с неожиданными дарами, с блинами от сестры, с чужими людьми, приносящими письма с того света.
Она сделала уборку. Основательную, как мама учила — с выносом всех старых журналов, с протиркой плинтусов, с мытьём окон, несмотря на серость за стеклом.
К вечеру зазвонил телефон. Номер незнакомый.
— Вас беспокоят из нотариальной конторы. К нам сегодня приходила ваша тётка, Галина Васильевна. Хотела оспорить завещание. Мы, конечно, отказали — всё оформлено по закону. Но она упоминала возможность судебного иска.
Полина отключила телефон. Подошла к окну. На улице начинался дождь — не сильный, но с порывистым ветром. Ветки деревьев метались, как испуганные руки.
Она не боялась. Пусть подаёт. Пусть тратит деньги, время. Суд — не страшнее, чем смотреть в лицо смерти. А с этим она уже справилась.
Она пошла на кухню, поставила чайник. Подумала: надо бы наконец вымыть люстру. Мама бы смеялась: «Ну наконец-то!»
Пока чай закипал, она услышала шорох. Обернулась — но никого. И всё же: будто кто-то прошёл по коридору. Лёгкий шаг. Очень знакомый. Она улыбнулась.
— Мам, — тихо сказала она. — Я тут. Всё хорошо.
Через час пришла Лариса. Без предупреждения.
— Прости, что без звонка.
— Ничего. Я уже привыкла.
— У меня идея. Может, ты поедешь ко мне на выходные? Просто сменишь обстановку. У меня комната свободная, там телевизор, диван нормальный, интернет…
— Интернет, говоришь. Соблазняешь.
— Я серьёзно. Я подумала, что ты можешь с ума сойти тут одна.
— А вдруг это и неплохо? — пошутила она, но глаза сестры были серьёзны.
— Поехали, Поля. Хотя бы на пару дней.
