Она посмотрела на квартиру. На мамин халат, висящий на двери. На кресло у окна. На чайник, который снова остывал.
— Ладно. Поехали. Только я с утра съезжу к ней. На кладбище. Потом — к тебе.
Лариса кивнула. Взяла её за руку. Стиснула. В этом было столько, сколько не было за все годы.
Они пили чай и вспоминали детство. Как мама не разрешала вешать мокрые полотенца на батарею. Как варила свой малиновый кисель и крошила в него сухари.
— Знаешь, — сказала Полина, — если бы не ты вчера, я бы вообще ни с кем не разговаривала.
— А если бы не ты, я бы так и осталась дура дурой.
— Мы обе были не правы.
— Были. Но, может, теперь будем иначе.
Они долго молчали. Просто сидели. И в этой тишине была не пустота. А начало.
Квартира изменилась. Мама осталась в ней — в фотографиях, в скатерти, в подоконнике с геранями, которые Полина теперь старательно поливала. Но воздух стал другой. Лёгкий. Чистый. Как будто дух самой мамы, наконец, отпустил.
Лариса приезжала каждую неделю. Привозила продукты, приносила новости, иногда просто сидела в кухне, слушая, как Полина читает вслух — теперь она это делала всерьёз, будто тренировалась на случай, если будет кому-нибудь читать в старости. Чехова, Бунина, мамин любимый «Вий».
Суд так и не состоялся. Галя несколько раз угрожала — письменно, по телефону, однажды даже пришла, но Полина была готова. Завещание, документы, копии — всё лежало в жёлтой папке на полке, как досье. Галя посмотрела в глаза — и ушла. Больше не появлялась.
— У них там ремонт, — сказала как-то Лариса. — Видимо, решили, что хватит с них нервов.
— Ну и хорошо, — ответила Полина. — Меньше яда — крепче нервы.
Работы у неё не было. Но и нужды не было срочной. Мама оставила на книжке немного. Хватало на еду, на коммуналку. Иногда Полина подрабатывала: писала на заказ, помогала студентам с рефератами, сидела с детьми знакомых. Она не мечтала. Но и не скулила. Было ровно.
А однажды ей написал Алексей. Тот самый, с письмом от мамы. Просто: «Как вы?» И она неожиданно ответила: «Живу». Потом — снова он: «Может, кофе?» И снова она: «Можно». Без пафоса. Без фейерверков. Просто встреча.
В кафе он был в серой рубашке и держал чашку двумя руками.
— Я не очень разговорчивый, — сразу сказал он.
— А я не очень весёлая.
— Отлично. Будем сидеть молча.
И посидели. И было хорошо.
Через месяц они поехали вместе на кладбище. Принесли пионы. Полина молча поправила крест, присела, прошептала:
— Мам, познакомься. Это Лёша. Он читал тебе Чехова. Теперь вот и мне читает.
Он стоял рядом, не мешая. Не обнимал, не говорил громких слов. Просто был.
На обратной дороге в маршрутке Полина смотрела в окно. Мелькали заборы, детские площадки, гаражи. Всё было обычным. Но в этом обыденном наконец не было боли. Не было больше той чёрной дыры в груди, которая засасывала утро за утром.
— Ты хочешь обратно к себе? — спросил он.
— Да. Пока — к себе. Потом — как пойдёт.
Лариса приняла Лёшу сразу. Даже сказала: «Хороший. Молчит — но не от страха. А от ума». Полина засмеялась и кивнула. Это было правдой.
Однажды она открыла ту самую тетрадь с фиалками и начала писать. Не рецепты, не списки покупок. А дневник. Свою историю. Без прикрас, без пафоса. Просто — как было. Смерть, злость, одиночество. Потом — блины, чай, письмо. Потом — Алексей.
Она писала вечерами, за столом, глядя на висящий рядом портрет мамы. А мама смотрела с фотографии и будто говорила: «Вот, наконец ты пишешь. Всегда же умела, глупая. Просто не верила».
К весне Полина решила: хватит бояться. Сняла деньги, пошла и записалась на курсы. Литературные. Там сидели пенсионеры, один школьник, пара женщин из районной библиотеки. И ей было хорошо с ними. Словно она снова училась жить.
В одну из пятниц она сидела в парке. Лёша читал газету, рядом лежала сумка с покупками. Она смотрела, как дети гоняют мяч, как старик кормит голубей. И вдруг сказала:
— Я, наверное, готова жить с тобой.
Он не обернулся, не сделал пафосного жеста. Только тихо сказал:
— Тогда поехали. Только у меня хлеб закончился.
Она засмеялась. Это был её человек.
А вечером, дома, когда они ставили чайник, Полина достала из сумки старую тарелку. Ту, что тогда упала. Склеенную, с видимыми трещинами. Поставила на стол.
— Ты специально привезла её? Это память?
— Нет. Это напоминание. Что всё можно собрать. Даже если не идеально. Даже если навсегда останутся швы.
Они пили чай. В комнате играло радио. За окном светил фонарь.
Мир был обычным. И в этом — вся его сила.
