Тарелка, мамина любимая, сейчас валялась на полу, расколотая на три неравные куска. Полина стояла посреди кухни, вытирая руки о фартук, который уже и так был заляпан всем, чем можно. Сзади кто-то всхлипнул, но она не обернулась.
— А ты думала, мы сюда зачем ехали? — раздался знакомый голос, с этой вечно раздражённой интонацией.
Полина повернулась, медленно, как будто кто-то тянул за ниточку. Тётя Галя стояла в проёме, сжимая в руках ту самую хрустальную вазу, которую мама берегла «на случай». Тот самый случай так и не наступил — ни при жизни, ни теперь.
— А зачем же вы приехали? Неужели цветы на могилу положить? Или посмотреть, как я тут одна копаюсь, как проклятая? Мамы неделю как нет, а вы уже, как коршуны, кружите.
— Полин, ну что ты… — протянула Лариса, Полинина старшая сестра. — Это же не мы придумали, что всё надо делить. Закон есть закон. Ты тоже часть семьи, тебе положено, но и нам тоже.
— Семьи? — усмехнулась Полина. — Какой, к чёрту, семьи? Где вы были, когда она болела? Когда не узнавала меня по утрам? Когда я ночами сидела у её кровати и слушала, как она зовёт отца, которого двадцать лет как нет?
Тишина повисла плотной ватой. Даже Галя поставила вазу обратно на тумбочку, хотя её взгляд был по-прежнему тяжёлый и колючий.
— Мама вам чужая была. Но квартира — родная, да? Квадратные метры, дача, гараж — это вам родня. А она — так, обременение.
Лариса опустила глаза. Её новая сумка блестела под лампой. Полина знала: такая стоит как месячная пенсия мамы.
— Не кипятись. Мы все переживаем, просто ты… ты тут была. А мы — не могли.
— Не могли, ага. Работы у вас, значит, были. Семьи. Всё по важности выше, чем умирающая мать. Зато теперь у всех нашлось время явиться — за документами, за оценщиками, за нотариусом. И кто вас звал, спрашивается?
— Мы имеем право… — начала Галя, но Полина перебила:
— Да пошли вы со своим правом. Вы мне не родня. Все вы — не родня. Родня — это кто руку держит, когда человек уходит. Кто моет, когда он под себя ходит. Кто потом белье стирает от этого запаха, который уже ничем не выветришь.
Никто не ответил. Они стояли, трое: Лариса, Галя и её муж Игорь, который всё время молчал и смотрел куда-то в пол, будто его и не касалось.
Полина шагнула к двери и распахнула её настежь.
— Полина… — Лариса сделала шаг, но та уже стояла, упершись руками в косяк. В глазах — ничего, пусто.
— Или я вас сейчас выставлю с полицией. И чтоб ноги вашей тут больше не было.
И она стояла так, пока те, не глядя друг на друга, не вышли. Только Галя обернулась на пороге, и, кажется, хотела что-то сказать. Но передумала.
Когда дверь захлопнулась, Полина ещё минуту стояла неподвижно. Потом медленно сняла фартук, бросила на стул и села сама. Руки дрожали.
Мама умерла шесть дней назад. Её похоронили просто: без помпезности, без этих долгих речей. Никто из «родных» не предложил помощи — только цветы, да те наспех купленные. Полина всё делала сама: гроб, батюшка, кладбище, поминки — всё на ней.
С тех пор дом словно омертвел. Холод просачивался даже в солнечные окна. Полина мыла посуду — и слышала, как за ней кто-то дышит. Поворачивалась — никого. Клала ложки в ящик — и понимала, что не туда: мама бы положила в другой. Сны снились странные: будто мама зовёт из ванной, как раньше. Только теперь — не голос, а шорох, словно вода капает.
Полина встала, пошла к раковине. Там всё ещё лежала тряпка, которой она вытирала лицо маме в последние дни. Она была сухая, но запах — этот кислый, как старое молоко, запах страха и конца — остался.
Она свернула тряпку, как бинт, и положила в мусор.
За окном моросил дождь.
Она поставила чайник, нашла последнюю пачку чая с бергамотом — маминым любимым — и заварила себе крепкий, почти чёрный настой. Губы тронула еле-заметная дрожь, когда она поднесла чашку к лицу. В памяти всплыли эти утренние разговоры, ещё до болезни: про соседку Любу, про курс доллара, про погоду. Такие мелочи — а теперь их не будет никогда.
Телефон на кухонной полке загудел. Сообщение: «Прости. Мы не хотели так. Если передумаешь — мы рядом». Лариса.
Полина выключила звук. Вышла в коридор, открыла шкаф. Мамин халат — розовый, стёганый. Она провела рукой по ткани. Как же пахнет мамой. Всё ещё пахнет. Зачем же вы, гады, пришли всё это грабить?
Родня. Какое мерзкое слово стало.
