— А за чей счёт бал этой жизни, Лёш? — Ольга схватила полотенце и яростно вытерла руки. — Я тебе мешаю спать по ночам своей съёмной квартирой? Или тебе совесть покоя не даёт, что она не на коврах?
— Я думал, ты поможешь… У тебя же теперь деньги…
— А ты спросил? Ты в курсе, что эти деньги от деда, который меня растил, пока твоя мама по дачам прыгала? Что он копил на меня, не на твою мамочку, которая меня, к слову, терпеть не может?
— Ну, может, не так уж и терпеть…
— Да ладно! — засмеялась Ольга горько. — Она всегда меня считала приложением к тебе. А теперь я — банкомат. «Олечка, зайчик, ты у нас такая молодец». А как была свекровь — так и осталась волчица. Только теперь с маникюром и надеждой на ипотеку.
Алексей уставился в окно. Пауза затянулась. Было слышно, как щёлкает капля в раковине.
— Ну я ж не думал, что ты вот так вот… с ножа, — наконец сказал он. — Ты же добрая, ты всегда всех понимала…
— Я добрая, пока со мной по-людски, — перебила она. — А когда со мной, как с вещью — включается характер. Знаешь, Лёш, если б ты пришёл ко мне, сказал честно: «Мамка достала, хочу ей помочь, давай подумаем» — может, я бы и согласилась. Но ты выбрал за моей спиной играть в героя. А теперь будь добр — сам и расплачивайся.
— Ошибся. Я семья. А ты — её прилагательное.
В дверь постучали. Даже не просто постучали — постучали как умеют только свекрови: коротко, громко, настойчиво. Алексей вздрогнул. Ольга — нет.
— Иди, — бросила она. — Там твоё счастье стоит. Может, и тапки принесла.
Он нерешительно открыл. Тамара Петровна вошла, как шторм. В руках — пакет с тортом и газета, где жирно было обведено «дом 4.8 млн».
— Олечка! — просияла она. — Зайка, я тут подумала — мы ведь могли бы с тобой съездить, посмотреть? Домик-то — загляденье! Всего сорок минут на маршрутке, зато свой огородик! А там и внучков можно будет — есть где гулять!
Ольга даже не вздрогнула. Она просто развернулась к ней лицом.
— Тамара Петровна. Мы ведь на ты не переходили, правда?
— Ой… да ладно тебе, — захихикала свекровь, — мы же теперь почти как подруги…
— Подруги? — Ольга повернулась к Алексею. — Ты ей рассказал?
— Ну… я подумал, надо готовить почву…
— Готовить почву, — повторила она медленно. — Серьёзно. А ты не забыл, что я в браке, а не в рабстве?
— Олечка, — вмешалась Тамара Петровна, — ты чего такая язвительная? Я же по-хорошему… Я не прошу дворец! Просто угол! У меня ведь ничего нет! Ни мужа, ни своей квартиры!
— А у меня, между прочим, тоже ничего не было, — спокойно ответила Ольга. — Но я не пришла на чужую шею с просьбами. Я работала. Я жила. Я молчала, когда вы тыкали мне в борщ. А теперь, когда мне оставили то, что моё по праву, вы пришли делить. Так вот, Тамара Петровна. Дом себе покупайте сами. Или живите с тем, кто вас так любит, что в ипотеку влез без спроса.
— Ты… ты что, мне отказываешь?! — глаза у Тамары Петровны налились слезами. — Да я тебя вырастила! Я тебя принимала как дочь! А ты…
— Вот именно, как принимали. А не любили. Знаете, чем приём отличается от любви? Любовь — это когда прощают, а приём — когда терпят. Вы меня всё время терпели. Так что… всё логично.
Тишина. Даже холодильник как будто замер.
— Тогда… я прокляну тебя! — вдруг выкрикнула свекровь. — Деньги счастья не принесут! Ты ещё пожалеешь!
— Ну вот и чудненько, — спокойно сказала Ольга. — А теперь выметайтесь. И торт свой заберите — сладкое мне уже давно не лезет, особенно с таким послевкусием.
Тамара Петровна взвизгнула, развернулась и хлопнула дверью. Алексей остался стоять, ссутулившись, как школьник после выговора. Он хотел что-то сказать, но не смог. Только открыл рот, а потом снова закрыл.
