— Чересчур? — Анна повернулась к нему с таким лицом, как будто он предложил ей борщ с бананом. — Чересчур — это когда твоя мать лезет ко мне в бельё. Чересчур — когда твой отец в трусах по квартире ходит и ещё мне указывает, куда мне ходить. Чересчур — когда у меня в спальне чужие голоса, а я молчу. Но больше не буду.
— Ты… ты вообще кто такая, чтоб нас учить? — визгнула Ольга Сергеевна, голосом, как у чайника на взводе. — Мы же для вас как кони впахивали! А ты…
— Восемь минут, — перебила Анна с убийственной вежливостью, даже не глядя на неё. — Лучше собирайтесь. Пока по-хорошему.
Виктор Павлович шагнул к ней, навис, как шкаф из семидесятых.
— Ты за это ответишь. Артём, ты что, будешь стоять, как мебель?! Скажи ей уже, кто тут в доме главный!
Артём вяло попытался вставить что-то разумное, но оно застряло где-то между «Аня, подожди» и «папа, не кипятись». Он смотрел на жену — и не узнавал. Не было уже той доброй девочки с вечной улыбкой и зажатым «ну ладно». Стояла взрослая, усталая женщина, и в глазах у неё было: всё, хватит, кончился лимит на терпение.
— Анечка, ну правда, давай без этого, — попытался он ещё раз, уже мягче. — Они же с добром… Они просто хотели помочь…
— Артём, — её голос вдруг стал совсем тихим, но в этой тишине было страшнее, чем в любом крике, — я устала. Не от работы, не от проблем. От вас всех. От вечного: «Аня, подожди», «Аня, потерпи», «Аня, ты чего раздуваешь?» Устала быть мебелью в своей собственной жизни.
— Но это же мои родители! — вскрикнул он, как будто этим можно было что-то отыграть назад.
— Вот именно, — Анна кивнула, и в этом кивке было всё понятно, давай, собирай манатки. — Твои. Не мои. Я с ними не подписывалась жить под одной крышей. Я с тобой замуж шла, а не на родительский комитет.
— Ах ты… — заорала Ольга Сергеевна, — неблагодарная сучка! Вот, сынок, посмотри, кого ты в дом привёл! Да мы…
— Семь минут, — ровно отрезала Анна, глядя в телефон. — Лучше бегом. А то дальше будет громко.
Свекры переглянулись. Переглянулись так, будто в голове у обоих всплыло вот это мы вляпались… И что самое страшное — она ведь не шутит.
Молча, сжатые, как несвежие пирожки на вокзале, начали собирать свои вещи. Даже друзья Виктора Павловича, которые до этого тихо шептались в углу, внезапно поняли, что им срочно надо в магазин за молоком — и тихо ускользнули из квартиры.
Десять минут спустя дверь с глухим хлопком захлопнулась. Всё. Исчезли. Как страшный сон. Только Артём остался стоять в центре гостиной, как потерянный багаж на ленте.
— Ань… — начал он, но не успел.
— Уходи, — голос у неё был тихий, почти шепот. — Просто уйди. Без слов. Без объяснений. Как в кино, только без музыки.
На следующий день Артём приперся снова. Как школьник после двойки: стоял у двери, нажимал звонок, бубнил что-то под нос. Но дверь так и не открылась. Потому что там уже был новый замок. И заявление на развод — уже лежало у Анны в сумке.
Процедура развода прошла на удивление быстро. Прямо как в песне: «без боли, без слёз, без истерик». Ни он, ни его мамочка с папочкой больше не совались. Видимо, дошло.
Анна сидела в кафе, потягивала капучино, в глазах — лёгкость, на лице — то самое выражение, когда ты впервые за долгое время можешь просто молчать, и тебе не говорят: «чё ты молчишь, нормальные люди так не делают.»
— Ну и как ты теперь? — спросила Марина, откусывая круассан как будто мстила ему.
— Прекрасно. Честно. Да, брак распался. Но я, чёрт возьми, себя нашла. Это как… проснуться после тяжёлого сна и понять, что живёшь.
Анна качнула головой, глядя в окно, где кто-то спешил, ругался в наушники и тащил собаку, которая упёрлась в землю, как танк.
— Жалею только об одном, — она повернулась к подруге и рассмеялась. — Что не выгнала их раньше. На пару лет так, минимум.
Они рассмеялись. А Анна подумала: жизнь — она как шкаф из IKEA. Сначала всё непонятно, потом всё тяжело, а потом вдруг — оп, и полка стоит. Главное — выбросить лишние детали.
