— Что мы можем сделать? – сказала старенькая учительница, обращаясь к коллеге: — Через три дня оплата за свет и газ, ума не приложу, где брать деньги! Жаль мальчика: добрый, хороший. Ох, пропадет по детдомам.
Коллега кивнула. Жизнь одна, проблемы те же: семья, работа. Зарплата – авансами, один раз в два, три месяца. Все перевернулось в этом промерзлом мире, закрутилось белой коловертью. Трудно, но как оставить работу? В городах волнуются, митингуют, бастуют. А здесь? Кому и о чем кричать? Нужно работать! Как смотреть детям в глаза у дверей закрытой школы? Они ведь все равно, каждое утро будут идти к ней по заснеженным тропинкам. Фонари уже сто лет не горят, темно, холодно, а они бегут. Дома им скучно, часто отключают свет, даже телек не посмотришь. В школе веселей, учиться надо. У каждого своя работа, и у них тоже…
Наконец распогодилось. Снег сиял так сильно, словно обрадовался тишине. Буран, отбушевав положенное время, убежал куда-то на восток. Морозно, солнечно, тихо до звона в ушах, особенно по ночам. Серебрятся сугробы, луна большая, светит — светлее не бывает, хоть газеты читай. Снег под ногами скрипит, хрустко, крепко, жестко. За версту слышно, когда кто-то идет.
Над домами дымок, больше похожий на пар. Струится прямо в застывшие облака, как кудрявая труба, длинная, от крыши до самого неба. Собаки на луну лают, лисичек пугают. Много их стало в степи, расплодились, бегают прямо по улицам. Всю ночь, а утром убегают домой, в овраги или развалины ферм, гаража, МТМ, в брошенные дома. Много развалин в поселке, кино про войну можно снимать.
От старой жизни осталась одна школа и ребятня, которых с каждым годом становится все меньше и меньше. Может быть, лет через десять и она закроется: некому будет в нее ходить.
…Сегодня на горке весело. Летят третьеклашки кто на чем: саночки, корыта. Димка вообще отличился, у него очередь, хоть деньги бери. Приволок на проволоке капот от москвича, усядутся гурьбой и газу: вперед!
Люди ходят, улыбаются, радостно на детей смотреть. А те раскраснелись, пар валит, мороз нипочем. Анна Сергеевна приплясывает, постукивает сапожками, на ребят покрикивает, следит. Холодно ей, пора бы и прекращать забаву, да как детей остановишь: терпит. Один разок не удержалась, тоже прокатилась на Димкиных санях: здорово, аж дух захватило…
Рядом стоит Бобошка, важный, как клетчатая копешка в своем не по росту большом пальто. Мужичок! Жмется к учительнице, за руку ее берет. Очень любит Бобошка Анну Сергеевну, особенно когда она не взяла назад свои рукавички. Теперь руки не мерзнут. Только пахнуть перестали, дымом воняют. Почему у нее так хорошо пахли, а у него нет? Охота спросить, но неловко.
— Ты почему не катаешься? – Анна Сергеевна наклонилась к мальчику, поправила шарфик. А у самой глаза озорные, щеки румяные, веселая, красивая.
Бобоша хмурится. Насупился, молчит, как бычок уперся. Ревнует. Зачем Анна Сергеевна Лешку на саночках катала, да еще хохотала как девчонка?
— А хотите, я вам стихи почитаю! – выпалил Бобоша.
— Сти-и-хи! – удивилась, как пропела Анна Сергеевна, и лукаво улыбнулась, все поняла, что творится в Бобошкиной душе: — Хочу! А какие?
— Я много знаю! – серьезно ответил Бобоша: — Слушайте! «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том!»
Читал Бобошка хорошо, с чувством, с выражением. Закончил, глянул, спросил глазами: ну, как вам?
— Молодец! Умничка. Спасибо Володя! Мне сто лет никто стихи не читал! — растрогалась Анна Сергеевна, хорошо, приятно.
— А я еще знаю! – расхрабрился Бобошка, и снова прикрыл глаза: — Не жалею, не зову не плачу, все пройдет как с белых яблонь дым!
Изумленная Анна Сергеевна широко распахнула глаза. А Бобошка самозабвенно декламировал Есенина. Потом перешел на Некрасова, снова вернулся к Пушкину. Читал долго, забыв обо всем на свете. А как иначе, ведь он читал для нее, и она его слышит…
