…Степной буран демократии не признает: он и слова такого не знает. Несогласному быстро возврат сделает, злой льдинкой в глотку вобьет, не разевай варежку. У него законы свои. Плевал он клубком колючего снега на физику, математику и биологию, тем более на китайские термометры: у этого белого змея и арифметика другая. Бессовестно нанизывает на каждый минусовой градус — два, а то и три, своих, в довесок. Пригибает тупой жесточью всю биологию, которая не успела спрятаться от его наскока.
Ему нет дела до того что где-то трескаются от жары пирамиды, скукоженные пальмы прохлады просят: никому и ничего не отдаст. Все в степь выплеснет, до последней морозной крохи, и еще от неба добавки стребует. Любит повеселиться. Бывает, неделями не спит, куражится как мужик в кабаке: пляшет, бросается куда попало светлым серебром, и оно у него не кончается.
Накуролесит за день, устанет. Притихает на закате, отдышится и с новой силой обрушивается в ночь, чтобы встретить поздний рассвет как положено по его статусу. Колотится припадками ветра, лютует, режет степь снегом, глаз не раскрыть. Дыхание забивает, каждый шаг человека как последний. Идет он, на ветер ложится, а куда идет не видит…
Умный человек с бураном связываться не будет, как ни интересно, но лучше поглядывать на его выкрутасы через окно теплого дома. А если еще знать, что тебе не нужно выходить на взбесившуюся муть из снега и мороза, совсем красота…
…Уже рассвело. Анна Сергеевна бежала через стадион. Буран изменил расписание уроков, и у нее выплыло окошко, можно навестить мать, которая живет рядом со школой. Идти было легко, по ветру, и шагать не надо, летела как перо. Глаза блестят, радостно, бодро: кому как, а ей нравится такая погода.
Буран утихал, но мороз жмет, обжигает. Это чувствовалось по шороху поземок, по бьющим в лицо крупинкам ледяного снега. Сугробы не задерживались. Ветер весело гонял их с места на место, сбивал в кучи под изгородями, в черных метлах карагачей.
Вокруг ни души, даже вороны попрятались. Анна Сергеевна собралась свернуть в сторону улицы, когда заметила на краю стадиона маленькую фигурку. Всмотрелась в белое: ребенок, в снегу застрял! Стоит на месте, топчется, озирается вокруг себя. Анна Сергеевна ахнула, побежала к малышу.
— Бобоша! – невольно вырвалось у нее: — Ты почему здесь? Зачем плачешь?
Мальчик протянул к ней красные, голые ручонки.
Он судорожно всхлипывал, сглатывал слезы, смотрел на учителя большими, налитыми горем глазами. Замерз, колотит его, аж слезки дрожат, на ресничках намерзают. Анна Сергеевна взяла его руки, подула, осторожно растерла, и все время разговаривала, отвлекала мальчика от его беды.
— Вот и все! – оживленно сказала она, надевая на мальчика свои рукавички: — Тепло?
Бобошка закивал, улыбнулся, простенько, наивно. Шмыгнул конопатым носом, вытер рукавичкой нависшую на кончике каплю. И засмущался: забыл что теплые, вкусно пахнущие духами рукавички не его, их придется возвращать. А жаль! Они такие мягкие, так хорошо и приятно одели замерзшие руки, что их не хотелось снимать.
На рукавице настыла белая полоска. Анна Сергеевна засмеялась. Приунывший мальчик повеселел, поднял голову и несмело улыбнулся ей в ответ.
— Почему не дома? Разве вас не предупредили, что начальные классы не учатся?
— Знаю! – кивнул мальчик.
— Зачем тогда идешь? Кто тебя отпустил? Мама?
— Нет, я сам. Мама вчера уехала в город.
— Так ты дома один? – ужаснулась Анна Сергеевна.
Ей стало страшно, представив как малыш провел вечер и ночь, в, наверняка не топленном, доме, и скорее всего, без еды. Да еще без света. Вчера снова было веерное отключение.
— Ты хочешь кушать? – тихонько спросила она, укутывая тонкую шею мальчишки в лохматый мохеровый шарф. Воротник пальто высокий, почти скрывал Бобошкину голову в жесткой ушанке. Клетчатые полы мели снег. Поясок развязался, висит веревочками на петельках хлястика.
