Ася приезжала к ней несколько раз. Привозила кофе в бумажных стаканах, говорила быстро, порой сбивчиво, но от неё веяло жизнью. Такой, в которой решения принимаются с азартом, а не с оглядкой.Они сидели на балконе, на старых подушках, между кадками с когда-то зелёными, а теперь унылыми растениями, и Эля впервые за долгое время говорила о себе. Не как о жене. Не как о «невестке». Как о художнице.
— Тебе надо выходить, Эль, — сказала Ася как-то. — Не из квартиры, из клетки. Ты всю жизнь будто извиняешься за то, что существуешь. Но ты умеешь видеть. Это нельзя терять.
Эля молчала. Потом спросила:
— А если уже потеряла?
Ася посмотрела на неё и мягко, но твёрдо сказала:
Они с Тихоном не ссорились. Они вообще почти никогда не ссорились. Это был их способ жить: избегать конфликта, сползать в тишину, вежливо молчать. Но теперь в этой тишине появилась трещина.
— Ты изменилась, — сказал он однажды вечером, не глядя.
— Я просто вспомнила, какой была, — ответила она.
— А я что, плохой? — с уязвимостью, не пряча обиды.
— Ты… просто остался. А я нет.
Он ушёл на балкон курить. А она осталась на кухне и впервые не пошла за ним мириться.
Ситуация начала обостряться с очередной инициативы свекрови: та решила, что на кухне срочно нужно поменять шторы — зелёные «вызывают тоску». Не спросив, принесла бежевые с золотистыми цветами, повесила сама.
— Тебе же нравится уют! — радостно сообщила Тамара Львовна. — А эти старые… ну извини, Эля, но на них без слёз не взглянешь.
Тихон промолчал, даже похвалил: «Да, нормально получилось». А Эля в этот момент стояла у плиты, мешая кашу, и в её ладони дрожала ложка.
— Может, в следующий раз вы и мою одежду поменяете? — спокойно спросила она.
— Ну что ты сразу! — всплеснула руками свекровь. — Всё для дома стараемся!
В тот же день Лида принесла старый ковёр из детской комнаты племянника:
— Он пока не нужен. У вас под обеденным столом как раз голо. Смотрите, влезает идеально!
Она уже раскатала ковёр, не спросив. Эля подошла, подняла край и заметила пятно.
— Да ерунда, гуашь. Почти не видно, — отмахнулась Лида.
Чуть позже приехала Марина — двоюродная сестра Тихона, модная, громкая, энергичная. Живёт в Петербурге, но любит приезжать «навести порядок в семье». Считает себя прогрессивной, но говорит с тем же тоном, что и остальные: будто тебя сейчас тихо упакуют в коробку, где всё разложено по полочкам.
— Эль, ну ты чего? — весело хлопнула она её по плечу, вваливаясь в квартиру. — Я тут слышала, ты у нас теперь в художники решила пойти? Кризис среднего возраста? Или просто скучно стало?
— Я никогда не переставала быть художником, — спокойно ответила Эля, пряча дрожь в голосе.
— Да ладно, Эль. Не смеши. У тебя уютное гнездо, муж не пьёт, родители помогают. Это роскошь. Ты бы у нас в Питере попробовала — всё сама. А ты в сорочке родилась. Ну и что ты там в себе ищешь?
Тихон молчал. Потом тихо сказал:
— Она просто хочет попробовать. Дай ей… ну, просто попробовать.
Марина повернулась к нему.
— Ты так говоришь, как будто она на кружок записалась. А она семью рушит, Тихон. Из-за чего? Из-за какой-то выставки? Из-за молодой кураторши, которая ей пыль в глаза пускает?
Эля слушала, и в ней вдруг вспыхнула злость. Та, что раньше пряталась за молчанием. Та, что боялась выйти наружу.
— Марина, я тебя не звала. И твои лекции можешь оставить себе. Я больше не буду жить по чужим сценариям. И знаешь, если ты считаешь, что счастье — это когда всё «как у людей», то пусть. Только я — не «у людей». Я — у себя.
Марина криво усмехнулась.
— У себя? Ну-ну. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.
— А я не собираюсь ни перед кем хватать. Я просто ухожу.
