— Я просто спросила, можно ли повесить новую картину, — тихо сказала Эля, едва слышно, будто не дома, а на чужой кухне.
— А я тебе просто ответила, — уже громче, с интонацией обиды сказала Тамара Львовна, свекровь. — Мы тут не на выставке. Не хватало ещё мазню вешать над обеденным столом.
Эля молча посмотрела на висящую там картину — выцветшую репродукцию с букетом в вазе. Вроде бы из «Леонардо Хобби». Её когда-то подарили на новоселье. И всё. С тех пор — ни одной её картины в этой квартире. Ни одного намёка, что здесь живёт художник.
Квартира принадлежала как бы им, но на самом деле — всем сразу: свекрови, свекру, сестре Тихона. Они с Тихоном купили её на этапе котлована, но с «моральной поддержкой родителей» — а это значило, что все чувствовали себя вправе вмешиваться. И вмешивались.
Тихон был мягкий, бесконфликтный. Про таких говорят — хороший, хороший но не Элин.
Или может, она когда-то верила, что таким и должен быть муж: не давит, не орёт, приходит с работы и чинит кран. Вот только с каждым годом она всё чаще чувствовала, что живёт как будто в чьей-то жизни. Не в своей.
— Элечка, а ты рассчитай, пожалуйста, за доставку. Стулья хорошие, дизайнерские! — Это сестра Тихона, Лида, прислала в мессенджер фото обшарпанных офисных стульев. — Всё равно у нас в кабинете ремонт, а у вас кухня большая, влезут.
Влезут. И влезли. Рядом с белым икеевским гарнитуром теперь красовались четыре одинаково обтёртых стула с серым дерматином.
Один, правда, скрипел при каждом движении, и Эля каждый вечер мечтала, что однажды упрётся в ногу и добьёт его до конца.
— Почему я так живу? — спрашивала она себя в промежутках между уроками в художественной школе. Иногда — в маршрутке. Иногда — в ночи, пока на кухне шелестела клетка с попугаями и тикали часы, подаренные свекровью.
Именно в такие вечера особенно тоскливо звучал её собственный голос:
— Дети — это не для всех, зато у нас есть творчество…
Хотя в глубине души она давно уже не чувствовала ни творчества, ни себя.
Ася появилась внезапно, как бывает с теми, кто умеет входить в жизнь с ветром перемен. Эля стояла в коридоре школы, скомкав в руке платок от масла, и смотрела в окно, когда кто-то позвал её по имени — громко, уверенно, с ноткой тепла.
— Эльвира Семёновна! Неужели это вы?
Она обернулась и не сразу узнала: Ася — та самая худенькая девочка, которая однажды нарисовала на занятии целый полигон с кранами и старыми собаками. Теперь — в кожаной куртке, с короткой стрижкой, с уверенным взглядом.
— Я теперь куратор в «Бореале». Мы делаем выставку об «исчезающих городах». Я сразу подумала о вас. Ваши ранние работы — это же воздух, пустота, фактура стен… Вы бы не хотели принять участие?
Сначала Эля смутилась. Потом отнекивалась. А потом, уже дома, лежала на диване, глядя в потолок, и впервые за долгое время чувствовала… не тревогу, не раздражение, не усталость. А желание.
— Мне тут Ася, помнишь, моя ученица, предложила… — начала она за ужином.
— Ася? Какая Ася? — Тихон жевал, не отрываясь от телефона.
— Она куратор. В галерее. Выставка будет. Хочет мои работы. Я думала, может, взять пару дней, побыть в мастерской. Ты не против?
Тихон помолчал, потом положил телефон.
— Ты же не такая, — сказал он вдруг. — Ты домашняя. Зачем тебе это всё?
Эля подняла взгляд. Его лицо было спокойным. Даже немного ласковым. Только вот от этой ласки стало холодно. Потому, что в его «ты домашняя» — не было про неё. Только про его удобство.
В ту ночь она не спала. Сидела на кухне, пила чай и смотрела на попугаев. Один из них всё пытался выбраться из клетки, толкаясь о прутья. Второй молча сидел на жердочке. И почему-то впервые ей стало страшно, что она — это второй.
