Эля с утра уехала на велосипеде в деревню за красками и бумагой. Впервые за годы ей хотелось рисовать — не для галереи, не по просьбе. Просто потому что руки чесались, как в юности. Возвращаясь, она увидела Тихона, стоящего у воды в сапогах, с термосом, кутающегося в шарф, который она ему связала три зимы назад.
— Замёрз? — крикнула она.
Он обернулся, кивнул и улыбнулся.
— Но всё равно классно.
— Неожиданно от тебя такое слышать, — пошутила она.
— Это от тебя заразно, наверное, — ответил он.
Она остановилась рядом. Они долго молчали. Потом он вдруг сказал:
— Я думал, ты останешься.
— Там. С ними. Или с собой. Но без меня.
Эля выдохнула. И сказала не сразу:
— Я и не знала, останешься ли ты рядом. С настоящей мной.
Он кивнул. И впервые за долгое время взял её за руку. Без опаски. Без привычки. Просто — так, как надо.
Через неделю они вернулись. Родственники уже были в курсе. Лида писала Тихону холодные сообщения, где в каждом предложении чувствовалась обида: «Ты знаешь, мама расстроена», «Юбилей мы отметили, но без вас как-то пусто», «Надеюсь, ты понимаешь, что это выглядит странно».
Он не отвечал. Не потому что злился. А потому что вдруг понял: он может не отвечать. И ничего страшного не случится.
Тамара Львовна позвонила на третий день. Эля взяла трубку.
— Элечка, ну что ж ты нас так? Мы же хотели как лучше…
— Я тоже, Тамара Львовна. Только для себя.
Повисла пауза. Та самая, в которой раньше возникало чувство вины. А теперь — нет. Только спокойствие.
— Ну… если ты так решила, — сказала свекровь. — Тогда уж не обижайся, если мы тоже…
— Вы имеете полное право, — мягко, но уверенно сказала Эля. — У каждого свой выбор.
Весна вошла в дом без стука. Всё было по-новому: шторы Эля сняла, ковёр свернула и отнесла в подъезд — «пусть заберёт кто захочет». Попугаи щебетали громче обычного, а в комнате стоял мольберт, прислонённый к стене. Она снова писала.
Однажды вечером Тихон подошёл, посмотрел на её работу. Там была женщина — с распущенными волосами, в резком свете, с лицом, на котором была и тоска, и решимость.
— Это ты? — спросил он.
— Это я. Тогда. До всего. До «мы».
Он кивнул. Потом сел рядом и сказал:
— Мне кажется, я начинаю с ней знакомиться.
Иногда родственники пытались снова втянуть их обратно — приглашениями, семейными фото, сброшенными идеями «как обустроить спальню». Но Тихон больше не говорил «мамка сказала», а Эля больше не чувствовала вину. Только удивление — как долго она жила не своей жизнью.
Они не стали идеальной парой. Не переехали. Не бросили всё и не начали с чистого листа. Но в их доме наконец стало дышаться. А больше, пожалуй, и не надо.
Но неожиданное случилось спустя месяц. Эля всё чаще чувствовала слабость, головокружения и странную тянущую нежность к запаху жареного хлеба. Сначала думала — усталость, авитаминоз, но после второго срыва на пустом месте пошла к врачу.
Когда она вышла из кабинета и стояла на остановке, глядя, как мимо проезжают автобусы, в кармане лежала бумажка с анализами и сроком: семь недель.
Эля смеялась и плакала одновременно. Беременна. Она. В свои тридцать восемь. После всех лет, когда уже почти смирилась. После отпусков, ссор, холодов. После Байкала.
— Видимо, я действительно вернулась к себе, — сказала она Тихону, и он долго смотрел на неё, потом просто обнял. Без слов.
Родственники снова звонили. Снова строили планы. Но теперь у неё внутри росло то, чему не нужен был комитет одобрения.
— Я не боюсь, — сказала она Асe, когда та приехала на выставку и заметила, как изменилась Эля. — Это всё случилось потому, что я впервые сказала: «нет». Потому что выбрала себя.
— Ты себе очень подошла, знаешь ли.
И если бы кто-то спросил её теперь, кто она — она бы не сказала: «жена», «учительница» или «художник». Она бы сказала:
— Я — своя. Я — мама. Я — выбор.
