Чашка разбилась о стену в нескольких сантиметрах от головы Ольги.
— Ты меня вообще слушаешь? — Владимир стоял посреди кухни, красный от ярости. — Я тебе битый час объясняю, что нужно сделать, а ты опять в своих мыслях!
Ольга молча собирала осколки. Руки дрожали, но на лице не отражалось ничего — ни страха, ни обиды. За тридцать шесть лет брака она научилась прятать эмоции глубоко внутри.
— Куда тебе ходить по врачам? — продолжал он. — Это всё выдумки твои, болячки мнимые. Лучше бы ужин приготовила нормальный.
Ольга выбросила осколки и выпрямилась. Все пятьдесят девять лет внезапно навалились на плечи неподъёмным грузом.
— Я пойду к врачу, Володя, — тихо сказала она. — У меня давление.
— Опять со своим давлением! — он махнул рукой. — Отговорки всё это. Танька вон просила пирог испечь для внуков, а ты…
— Я испекла. Он в холодильнике.
— Да? — он будто растерялся на мгновение, но тут же нахмурился. — А почему мне ничего не сказала? Я, может, тоже хотел!
Ольга не ответила. Она медленно вышла из кухни, поднялась по лестнице на второй этаж их старого дома. В спальне достала с антресолей потрепанную дорожную сумку — ту самую, с которой уезжала уже не раз. Когда он впервые поднял на неё руку. Когда застала его с соседкой. Когда пропил всю зарплату перед Таниным выпускным.
Сумка казалась легче, чем обычно. Или это она стала сильнее?
Ольга сложила смену белья, тёплый свитер, джинсы. Косметичку. Лекарства. Документы всегда лежали в отдельном конверте, готовые к побегу. Фотографию внуков. Телефон с зарядкой.
С лестницы послышались тяжёлые шаги.
— Ольга! — голос Владимира звучал уже спокойнее. — Оль, ну чего ты обиделась-то? Ну погорячился я. Бывает.
Она молча застегнула сумку. В дверном проёме появился муж.
— Опять собралась? — он усмехнулся, увидев сумку. — И куда в этот раз?
— К Нине, — коротко ответила Ольга.
— В Калугу, что ли? — он фыркнул. — Да брось ты. Давай мириться. Я же не со зла.
Она посмотрела на него — высокого, всё ещё крепкого, с сединой в густых волосах. Когда-то любимого. Когда-то — весь её мир.
— Мне нужно время, Володя.
— Да вернёшься ты, — он небрежно махнул рукой. — Как всегда. Куда ты денешься?
Его самоуверенность была хуже грубости. Уверенность, что она никуда не денется. Что всегда будет возвращаться. Прощать. Сглаживать. Терпеть.
— Посмотрим, — сказала Ольга.
Она спустилась вниз, надела плащ, взяла зонтик. За окном моросил октябрьский дождь. Владимир наблюдал с лестницы, скрестив руки на груди.
— Неделю продержишься, — бросил он ей вслед. — Как обычно. Потом прибежишь, прощения просить будешь.
Ольга вышла, не оглядываясь, и закрыла за собой дверь.
Нина встретила её на вокзале. Обняла, помогла донести сумку до машины.
— Ну, рассказывай, — сказала она, когда они выехали с привокзальной площади.
— Всё как всегда, — Ольга смотрела в окно на проплывающие мимо фонари. — Крик, упрёки, битая посуда.
— Оля, — Нина вздохнула. — Почему ты столько лет это терпишь?
— Не знаю, — честно ответила Ольга. — Привычка, наверное. Страх одиночества. Дочь, внуки… Но сейчас что-то сломалось. Внутри. Я больше не могу.
— И не надо, — Нина решительно кивнула. — Поживёшь у меня, сколько нужно. Хоть месяц, хоть год.
— Спасибо, — Ольга почувствовала, как к горлу подступают слёзы. — Я не знаю, что делать дальше. Куда идти. Кем быть.
— А кем ты хочешь быть? Только честно.
Ольга задумалась. За всю жизнь её никто об этом не спрашивал. Да и сама она не задавалась таким вопросом.
— Я не знаю, — наконец сказала она. — Мне кажется, я забыла, кто я.
— Вот и будем вспоминать, — улыбнулась Нина.
Первые дни Ольга почти не выходила из гостевой комнаты. Лежала, глядя в потолок, читала или бесцельно перелистывала ленту в телефоне. Нина не трогала её — приносила еду, иногда молча сидела рядом.
На третий день позвонила Татьяна.
— Мам, ты где? — голос дочери звучал раздражённо. — Папа говорит, ты ушла и телефон не берёшь.
— Я у Нины, в Калуге, — ответила Ольга. — Телефон беру, только твой папа не звонил.
— Он не помнит, как звонить, ты же знаешь, — фыркнула Татьяна. — Ну и когда ты вернёшься? У вас там что случилось?
— Ничего нового, Таня, — Ольга вздохнула. — Всё то же, что и раньше.
— Мам, ну сколько можно? Вам обоим за пятьдесят, а вы как дети малые. Поссорились — помирились. Возвращайся давай. Мне некогда к вам каждый день ездить, у папы дома бардак, он голодный ходит.
— А я? — вдруг спросила Ольга.
— Что — ты?
— Я тридцать шесть лет возвращалась. А он хоть раз пришёл за мной? Хоть раз сказал, что был неправ?
В трубке повисла тишина.
— Мам, он просто не умеет, — наконец сказала Татьяна. — Ты же знаешь, какой он. Упрямый, гордый. — Знаю, — согласилась Ольга. — А ещё я знаю, что тридцать шесть лет делала вид, что всё нормально. Что можно кричать на человека, унижать его, ломать его жизнь — и всё сойдёт с рук. Просто потому, что этот человек — я.
— Мама…
— Мне нужно время, Танюша, — мягко сказала Ольга. — Я позвоню.
После разговора с дочерью что-то изменилось. Ольга будто очнулась от спячки. На следующее утро она встала рано, приготовила завтрак для Нины. А потом впервые за много дней вышла на улицу.
Осенняя Калуга встретила её прохладным ветром и яркими красками. Ольга шла по улицам, разглядывая старинные здания, витрины магазинов, лица прохожих. В небольшом кафе она заказала чашку кофе и впервые за многие годы просто сидела, не торопясь никуда, не беспокоясь, что опаздывает, что не успеет приготовить ужин, что муж будет недоволен.
— Простите, этот столик свободен? — раздался рядом мужской голос.
Ольга подняла глаза. Перед ней стоял седой мужчина в очках, с доброй улыбкой.
— Да, конечно, — она кивнула на стул напротив.
— Спасибо, — он сел. — Меня зовут Сергей Петрович. Я здесь каждое утро кофе пью. А вас раньше не видел.
— Я не местная, — ответила Ольга. — В гостях у подруги.
Они разговорились. Сергей Петрович оказался учителем истории на пенсии. Рассказывал о Калуге, о её истории, о музеях, которые стоит посетить.
— А вы любите искусство? — спросил он.
— Когда-то любила, — неожиданно для себя ответила Ольга. — Даже рисовала немного. В молодости.
— И почему бросили?
Ольга задумалась. Она помнила, как Владимир смеялся над её рисунками, называл их «мазнёй». Помнила, как выбросил её краски, когда им нужно было освободить место в кладовке для его рыболовных снастей.
— Жизнь, — коротко ответила она.
— Жизнь даётся нам один раз, — Сергей Петрович улыбнулся. — И лучше прожить её, занимаясь тем, что любишь.
После этой встречи Ольга купила альбом и карандаши. Вечерами она рисовала — неумело, неуверенно, но с каждым днём всё лучше. Нина радовалась её увлечению.
— Ты другой стала, Оля, — сказала она однажды. — Глаза живые.
А звонки не прекращались. Татьяна звонила каждый день, упрашивая вернуться. Владимир позвонил только раз — пьяный, злой.
— Ты где шляешься? — кричал он в трубку. — Думаешь, я без тебя не проживу? Да мне только лучше! Никто мозги не выносит!
Но неделя прошла, потом вторая. Ольга не вернулась. Она записалась на курсы рисования, начала помогать Нине в её маленьком ателье. Под её пальцами снова ожили иголка с ниткой — когда-то она прекрасно шила, но потом забросила и это.
В конце второго месяца её пребывания в Калуге раздался звонок в дверь. На пороге стоял Владимир — осунувшийся, постаревший, в мятой куртке.
— Здравствуй, Оля, — он переминался с ноги на ногу. — Можно войти?
Нины дома не было, и Ольга впустила его. Они сидели на кухне, пили чай. Владимир говорил — впервые в жизни — не обвиняя, не требуя.
— Я без тебя не могу, Оля, — хрипло сказал он. — Возвращайся. Я постараюсь измениться.
Ольга смотрела на него — и не чувствовала ничего, кроме усталости.
— Я не вернусь, Володя, — тихо ответила она.
— Как это — не вернёшься? — он растерялся. — Ты всегда возвращалась. Всегда.
— Не в этот раз.
— Но почему? — он повысил голос. — Что изменилось?
Ольга улыбнулась — спокойно, без горечи.
— Я изменилась. Я больше не приду. Ты меня потерял. А я — себя наконец нашла.
Он не поверил. Требовал, угрожал, потом просил. Но что-то в её лице, в её голосе заставило его в конце концов замолчать. Он ушёл, хлопнув дверью. И больше не приезжал.
Прошёл год. Ольга сидела на балконе маленькой квартиры, которую сняла в тихом районе Калуги. Перед ней стоял мольберт с почти законченной картиной — пейзаж, осенний парк, залитый солнцем.
За этот год многое изменилось. Она устроилась консультантом в магазин тканей, по вечерам шила на заказ. Её работы ценили, клиентов становилось всё больше. Татьяна сначала обижалась, потом привыкла. Теперь они созванивались раз в неделю, и Ольга даже летала в Москву на день рождения внука.
Владимир подал на развод — видимо, нашёл кого-то, кто будет готовить ему ужин и выслушивать упрёки. Ольга подписала все бумаги без сожаления.
Зазвонил телефон. На экране высветилось имя дочери.
— Привет, мам, — голос Татьяны звучал виновато. — Как ты?
— Хорошо, Танюша. Работаю, рисую. Думаю летом поехать на море.
— Одна? — в голосе дочери звучало удивление.
— Почему одна? С группой художников. Сергей Петрович организует пленэр в Крыму.
Сергей Петрович стал её другом — именно другом, не больше. Они вместе ходили на выставки, обсуждали книги, иногда просто гуляли по городу. Он уважал её границы, ценил её мнение. Это было ново и непривычно — и очень приятно.
— Мам, — Татьяна помолчала. — Я тут думала… Может, ты к нам переедешь? В Москву. Мы с Пашей смотрели квартиру недалеко от нас. Однушка, но хорошая. И внуки рядом будут.
Раньше Ольга сразу бы согласилась. Бросила бы всё, примчалась — помогать, нянчить, быть удобной. Но не теперь.
— Спасибо, Танюша, — мягко сказала она. — Но мне хорошо здесь. Я нашла своё место.
— Но, мам…
— Я буду приезжать часто, обещаю. На выходные, на каникулы. Но жить буду здесь.
После разговора с дочерью Ольга вернулась к картине. Добавила несколько мазков — и отступила, любуясь результатом. Завтра отнесёт её в маленькую галерею, где уже выставлялись две её работы. Может, и эту кто-нибудь купит.
За окном садилось солнце, окрашивая небо в розовые и золотые тона. Ольга смотрела на этот закат, и в её глазах отражалось удивительное спокойствие. Спокойствие человека, который наконец-то вернулся домой. К самому себе.
Она уходила раньше — но всегда возвращалась. Ради семьи. Ради мира. Ради иллюзии. Пока однажды не ушла — и не вернулась. Потому что больше не захотела. Потому что жить для других — это не жить. А теперь она — дышала. Смотрела в небо. И впервые могла сказать: «Я у себя есть».
