Степан швырнул ключи на тумбочку с такой силой, что они съехали на пол. Но поднимать не стал — пусть валяются. В прихожей пахло жареной картошкой, любимой едой детей. В любой другой день это принесло бы умиротворение после тяжёлой смены, но не сегодня.
— Ты опять за своё? — Софья вышла из кухни, вытирая руки о фартук. — Мы же договорились, что обсудим всё спокойно.
— Обсудим? — Степан почувствовал, как волна гнева поднимается от живота к горлу. — Что именно? Как я трачу нервы на этом проклятом объекте, а ты опять просишь выходной на завтра из-за своей подработки?
Софья прикусила губу. В глазах блеснули слёзы, но она сдержалась. Тимофей выглянул из комнаты, но тут же спрятался, заметив выражение лица отца.
— Степа, мы столько раз это обсуждали. Моя работа…
— Твоя работа? — перебил он, расстёгивая рабочую куртку так резко, что одна пуговица отлетела. — А как насчёт работы матери? Или это уже не важно?
— Да что случилось-то? — Софья шагнула ближе, пытаясь заглянуть мужу в лицо. — Ты же знаешь, нам нужны деньги на ремонт. Эти три часа подработки — это твоим же детям на будущее.
— Моим детям, говоришь? — Степан скривился, словно от зубной боли. — А кто их растить должен? Ты в курсе, что Ксюша вчера температурила? Мне твоя мать звонила, беспокоилась.
Софья замерла, растерянно моргая: — Что значит температурила? Я же вечером проверяла…
Где-то в глубине квартиры послышался тонкий голосок пятилетней Ксюши, звавшей маму. Оба замолчали на секунду, прислушиваясь.
— Я что, должен отпрашиваться с работы, потому что ты бегаешь по своим подработкам? — Степан заговорил тише, но от этого его слова казались ещё более ядовитыми. — Ирина Михайловна права — ты совсем о семье не думаешь.
— Причём тут твоя мать? — Софья сбросила фартук и швырнула его на вешалку. Промахнулась. Ткань печально соскользнула на пол. — Она опять тебе звонила? И когда только успела…
— Да хватит уже! — рявкнул Степан так громко, что с кухни донёсся звон — дети, видимо, от испуга что-то уронили. — Всегда одно и то же! Стоит мне сказать о твоей матери слово — сразу «причём тут она». А сама? Как перемывать кости моей маме — так это нормально?
Софья скрестила руки на груди, её щёки пошли красными пятнами: — Я никогда не говорила о ней при детях. Никогда. А твоя мать постоянно настраивает тебя против меня. Когда последний раз она звонила просто спросить, как у нас дела, а не нажаловаться на меня?
Тимофей снова появился в дверях комнаты, крепко сжимая в руках плюшевого медведя, словно щит.
— Мама, папа, не ругайтесь, — мальчик смотрел испуганными глазами то на одного, то на другого.
— Иди к сестре, Тимоша, — Софья попыталась улыбнуться, но вышло криво. — Мы просто разговариваем.
— Да, «просто разговариваем», — передразнил Степан, когда сын скрылся за дверью. — Вечно эти отговорки. Ты хоть понимаешь, что у меня на работе творится? Начальство требует сдать проект на неделю раньше, а тебе плевать! Главное — твоя подработка!
Софья посмотрела на часы — половина седьмого. Ей нужно было готовить ужин, помочь детям с уроками, ещё постирать… А теперь это.
— Степан, давай поговорим, когда ты успокоишься. Я понимаю, что ты устал…
— Нет, это ты не понимаешь! — он ударил кулаком по стене. — Всё, с меня хватит! Либо ты отказываешься от этой дурацкой подработки, либо…
— Либо что? — Софья выпрямилась, глядя прямо в глаза мужу. Странно, но страха уже не было. Только усталость и что-то похожее на облегчение — словно давно нарывавший чирей наконец прорвало. — Что ты сделаешь, Стёпа?
Это «Стёпа» прозвучало как вызов. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели.
— Я ухожу. К маме. А ты… — он запнулся, задыхаясь от злости, — а ты с детьми — вон отсюда! Это моя квартира, между прочим.
— Чего?! — Софья даже отступила на шаг. — Ты в своём уме? Куда я пойду с детьми на ночь глядя?
— А меня это не волнует! — он уже открывал дверцу шкафа, доставая спортивную сумку. — Хоть к своей подруге Нине, хоть на вокзал! Сама разбирайся!
Из детской донёсся плач Ксюши.
— Папа уходит? — Тимофей снова стоял в дверях, держа сестрёнку за руку. У Ксюши нос был красный от слёз.
— Никуда он не уходит, — твёрдо сказала Софья, хотя внутри всё дрожало. — Папа просто шутит.
— Я не шучу, — процедил Степан, запихивая в сумку смятые футболки и носки. — Я не могу больше так. Дети, мама вам потом всё объяснит.
— Ты совсем сдурел? — Софья схватила его за локоть, но он резко выдернул руку. — Остановись! Подумай, что ты делаешь!
Ксюша заплакала в голос, цепляясь за ногу брата. Тимофей растерянно гладил её по голове, не отрывая глаз от родителей.
— Я всё решил, — Степан защёлкнул замок сумки. — У моей матери нормальный сын есть, а у тебя… у тебя свои интересы. Вот и живи с ними!
Он отодвинул Софью плечом и двинулся к выходу. Она побежала следом, пытаясь ухватить за рукав, за сумку — за что угодно.
— Стёпа, давай поговорим! Я возьму отгул завтра, честно! Просто остановись!
— Поздно, — он обернулся в дверях. Лицо было белым, на шее вздулась вена. — Надо было раньше думать. Я всё решил.
— Папа, не уходи! — крикнул Тимофей, делая шаг вперёд, но Степан уже шагнул за порог.
— Будь мужиком, сынок. Присмотри за сестрой.
Софья бросилась следом на лестничную клетку, но только успела услышать его финальные слова, брошенные через плечо:
— И чтоб вас тут не было, когда я вернусь! Я к маме, а ты с детьми — вон отсюда!
Хлопнула дверь подъезда. Софья осталась стоять босиком на холодном кафеле площадки.
В квартире было оглушительно тихо, когда она вернулась. Только всхлипывания Ксюши нарушали тишину. Тимофей обнимал сестру, сидя прямо на полу коридора.
— Мам, а папа правда больше не будет с нами жить? — спросил он таким взрослым голосом, что у Софьи защемило сердце.
— Будет, конечно, — она опустилась на колени рядом с детьми. — Папа просто очень устал на работе. Утром вернётся и извинится.
Но даже Ксюша, кажется, не поверила этим словам. Девочка посмотрела на мать покрасневшими глазами:
— Ты обманываешь. Ты всегда так говоришь, когда не знаешь, что сказать.
Софья застыла с открытым ртом. Откуда у пятилетнего ребёнка такая проницательность? На минуту ей показалось, что мир вокруг рассыпается на осколки, и она не знает, как их собрать.
— Так, — Софья выпрямилась и провела рукой по волосам. — Сейчас мы будем ужинать. Потом мультик и спать. Всё будет хорошо.
— А если папа правда хочет, чтобы мы ушли? — Тимофей смотрел серьёзно, слишком серьёзно для своих восьми лет.
Софья на секунду закрыла глаза. Перед мысленным взором промелькнули все пять лет, что они снимали углы, пока не переехали в эту квартиру — собственность Степана, доставшуюся ему от деда. Потом вспомнила, как Ирина Михайловна при каждом удобном случае напоминала, чья это квартира и как ей «больно видеть, что в ней творится».
— Никуда мы не уйдём, — твёрдо сказала она, беря детей за руки. — Это наш дом. Папа просто погорячился.
Но внутри скребли холодные когти сомнения. А что, если не погорячился?
Вечер прошёл как в тумане. Софья механически выполняла привычные действия: накормила детей, помогла Тимофею с домашкой по математике, искупала Ксюшу, почитала сказку. Дети притихли, смотрели настороженно, будто ожидая новой беды.
Когда они наконец уснули, Софья села на кухне, обхватив голову руками. Телефон молчал — ни звонка, ни сообщения от Степана. Гордость не позволяла написать первой.
Она поймала себя на мысли, что сидит в темноте, лишь тусклый свет уличного фонаря пробивается через занавеску. Как давно они со Стёпой нормально разговаривали? Не о бытовухе, а по-настоящему? Неделю назад? Месяц? Год?
Память услужливо подсунула картинку: Ирина Михайловна поджимает губы, глядя на разбросанные игрушки. «В моё время жёны умели создавать уют», — говорит она, а Степан делает вид, что не слышит.
На часах было почти одиннадцать, когда Софья решилась. В голове мелькнула шальная мысль: «А что, если и правда уйти? Собрать вещи и исчезнуть до его возвращения? Пусть почувствует, каково это — вернуться в пустую квартиру».
Она даже сделала несколько шагов к шкафу, но остановилась. Нет, это глупо. Это их дом, несмотря ни на что. Если она уйдёт — это будет означать только одно: что она признала его правоту.
Вместо этого Софья достала большой лист ватмана, оставшийся с прошлогоднего школьного проекта Тимофея, и маркеры. Разложив всё на полу спальни, она глубоко вдохнула и начала писать.
Получалось криво, буквы прыгали, но она продолжала, страница за страницей. Всё, что накопилось за годы, всё, о чём они молчали, — всё это теперь выливалось на бумагу.
Степан брёл по ночной улице, не замечая моросящего дождя. Сумка оттягивала плечо, но физическая тяжесть была ничем по сравнению с тем, что творилось внутри.
«Я правильно сделал», — убеждал он себя, перешагивая через лужу. «Пусть поймёт, что такое ответственность. Нельзя всё время ставить какую-то подработку выше семьи».
Но с каждым шагом уверенность таяла. Перед глазами стояло лицо Тимофея — растерянное, испуганное. И Ксюша… как она плакала.
Телефон в кармане молчал. Конечно, Софья не позвонит — гордая слишком. Всегда такой была. Мама говорила, что это главный её недостаток.
Мама… он поймал себя на мысли, что не хочет идти к ней. Не сейчас. Нужно где-то переждать ночь, а утром…
А что утром? Степан остановился посреди улицы, не зная, что делать дальше.
Когда пастельные лучи рассвета коснулись крыш, Софья уже не спала. Точнее, она и не ложилась. Всю ночь она писала, клеила, рисовала, превращая свои мысли и чувства в огромный плакат, занявший почти всю стену спальни.
В центре было фото — они вчетвером на прошлогоднем отдыхе на озере. Счастливые, улыбающиеся. Вокруг — созвездие из маленьких записок, рисунков, стрелочек.
«То, что я чувствую, когда ты приходишь с работы усталый, но всё равно играешь с детьми». «То, что я никогда не говорила о твоей маме». «То, что мне страшно, когда ты кричишь». «То, что мы забыли, как смотреть друг другу в глаза».
Каждая фраза — как открытая рана. Каждое слово — правда, которую они так долго боялись сказать друг другу.
Выйдя из лифта на своём этаже, Степан помедлил. Он провёл ночь на скамейке в парке, отключив телефон, чтобы не поддаться слабости. К утру плечи ныли, глаза слипались, но решимость не ослабла.
«Когда она увидит, что я серьёзно, — думал он, — тогда и поговорим. А сейчас пусть поймёт, что нельзя так относиться к семье».
Ключ повернулся в замке с привычным щелчком. Тишина встретила его — ни детских голосов, ни звука телевизора. Внутри ёкнуло: «Неужели правда ушла?»
Он прошёл в коридор, осматриваясь. Всё на местах: детские куртки на вешалке, обувь в прихожей. Степан выдохнул. Значит, дома. Наверное, ещё спят.
Дверь в спальню была приоткрыта. Он толкнул её — и застыл на пороге, не веря своим глазам.
Вся стена напротив кровати была занята огромным плакатом. В центре — их семейное фото, а вокруг, как взорвавшаяся галактика, кружились сотни записок, рисунков, стрелок, соединявших их в единую картину.
«Почему мы перестали говорить друг другу ‘доброе утро’?» «Помнишь, как ты нёс меня на руках через лужи, когда мы возвращались из роддома с Тимофеем?» «Когда ты последний раз смеялся по-настоящему?» «Что случилось с нами, Стёпа?»
Он шагнул ближе, вчитываясь в мелкие буквы. Каждая записка была пронумерована, каждая стрелка вела к следующей мысли, следующему воспоминанию, следующему вопросу.
На постели, свернувшись калачиком, спала Софья. Одетая, поверх покрывала. Рядом валялись маркеры и остатки скотча.
Степан осторожно присел на край кровати, боясь разбудить жену. Глаза жадно впитывали каждое слово на этой странной настенной исповеди.
«№43: Ты говоришь, я не думаю о семье, но знаешь ли ты, что моя подработка — это именно ради семьи? Я коплю на поездку на море. Хотела сделать сюрприз на твой день рождения. Теперь уже неважно».
«№57: Когда твоя мама в последний раз приходила, она сказала Ксюше, что её рисунок некрасивый. Я промолчала только потому, что обещала тебе не конфликтовать с ней».
«№112: Иногда мне кажется, что мы просто проживаем дни, а не живём. Ты помнишь, когда мы в последний раз танцевали на кухне? А я помню — на второй год после свадьбы».
Степан почувствовал, как что-то горячее скатывается по щеке.
— Ты вернулся, — голос Софьи был тихим, но не сонным. Она не спала, просто лежала с закрытыми глазами.
Степан кивнул, не в силах оторвать взгляд от плаката.
— Что это? — наконец выдавил он.
Софья села на кровати, подтянув колени к груди: — Это мы. Наша жизнь. Всё, о чём я боялась тебе сказать. Всё, о чём ты не спрашивал.
— Ты всю ночь… — он замолчал, глядя на её бледное лицо с тёмными кругами под глазами.
— Да. Сначала хотела просто написать список претензий, — она криво улыбнулась, — но потом поняла, что дело не в претензиях. А в том, что мы разучились видеть друг друга.
Он перевёл взгляд на новую записку: «№78: Я скучаю по тебе, даже когда ты рядом. Особенно когда ты рядом».
— Я тоже скучаю, — слова вырвались сами собой. Горло сдавило. — Софа, я…
Он хотел сказать так много, но слова застревали, путались, как запутывается леска дешёвой удочки.
— Что этот плакат значит? — наконец спросил он.
Софья посмотрела ему прямо в глаза — впервые за много дней: — Это значит, что я не хочу больше молчать. Не хочу делать вид, что всё нормально, когда всё рушится. И я не уйду отсюда, Стёпа. Это наш дом — мой, твой, наших детей. Если ты хочешь избавиться от нас — придётся вызывать полицию.
Он вздрогнул от этих слов, но в её голосе не было вызова — только усталая решимость.
— Я не хочу избавляться от вас, — тихо сказал он. — Я просто… я не знаю, что происходит с нами, Софа.
— Папа? — в дверях появился заспанный Тимофей. — Ты вернулся?
Ксюша протиснулась мимо брата и с разбега бросилась к отцу: — Папочка! Ты больше не будешь ругаться?
Степан подхватил дочь на руки, крепко прижимая к себе. Из горла вырывались странные звуки — не то смех, не то рыдания.
— Нет, малышка, не буду. Простите меня. Я… я просто очень устал.
Тимофей подошёл медленнее, с опаской. Степан протянул руку, и сын, помедлив, шагнул в объятия.
— А что это? — Ксюша заметила плакат и вытянула шею, рассматривая.
— Это мамина работа, — ответил Степан, переглянувшись с Софьей. — Очень важная работа.
— А давайте сегодня никуда не пойдём? — предложил Степан, когда они вчетвером сидели на кухне за завтраком. — Я возьму выходной, и ты тоже, Софа. Проведём день вместе.
Дети радостно закивали. Софья смотрела недоверчиво: — А как же твой важный проект?
— Переживёт один день, — он накрыл её руку своей. — Знаешь, я всю ночь думал… когда сидел в парке…
— В парке? — она подняла брови. — Я думала, ты к маме пошёл.
— Не смог, — он покачал головой. — Сидел на скамейке и… думал. О нас. О том, что мы всё время говорим о работе, деньгах, бытовухе, но не о том, что важно.
Ксюша дёргала его за рукав: — Пап, а мы в парк пойдём? Там утки!
— Пойдём, — кивнул Степан. — Куда захотите. Только…
Он посмотрел на Софью: — Только сначала я хочу кое-что добавить к твоему плакату. Можно?
Она кивнула, глаза подозрительно заблестели.
Взяв маркер, Степан подошёл к стене. Нашёл свободное место и крупно написал: «Я забыл, ради чего всё это. Но теперь вспомнил».
Софья встала рядом, прижавшись плечом: — Знаешь, что самое страшное? — прошептала она. — Когда ты ушёл, я подумала: может, так будет легче? Без постоянных ссор, без напряжения. А потом поняла — нет. Без тебя — не будет легче. Без тебя вообще ничего не будет.
Он обнял её, утыкаясь носом в макушку: — Прости меня. Я больше никогда…
— Не обещай, — Софья прижала палец к его губам. — Давай просто попробуем снова. День за днём. Только… поговори со своей мамой, ладно? Я не прошу тебя выбирать между нами, но ей нужно понять, что мы — семья.
Степан кивнул: — Поговорю. Обещаю.
За спиной послышалось нетерпеливое сопение — дети ждали, переминаясь с ноги на ногу.
— Идём кормить уток! — объявил Степан, подхватив Ксюшу на руки. — А потом в кино. А потом куда захотите!
Тимофей с сомнением посмотрел на родителей: — А вы больше не будете ругаться?
Софья взъерошила волосы сына: — Будем, наверное. Взрослые иногда ругаются. Но это не значит, что мы не любим друг друга. Это значит, что нам нужно лучше разговаривать.
Выходя из квартиры, Степан последний раз оглянулся на плакат, видимый из коридора. Теперь он понимал, что произошло этой ночью. Что он нашёл, вернувшись домой. Не пустую квартиру, не собранные чемоданы — а открытое настежь сердце жены. Её страхи, надежды, боль, радость — всё, что она годами держала в себе.
И это было страшнее любого скандала, любой угрозы. Потому что требовало ответа — такого же честного, такого же открытого.
— Идёшь? — Софья протянула руку, и он крепко сжал её пальцы.
— Иду, — кивнул Степан, закрывая дверь. Он понял, что теперь у них начинается что-то новое. Что-то сложное, неидеальное, но настоящее.
И это «что-то» стоило всех усилий в мире.
