— Я не понимаю, чем вы его кормите, Алина! У него же в глазах одни углеводы! — свекровь, Людмила Петровна, стояла посреди кухни, как дежурный офицер в казарме, и смотрела на Алину так, будто та прямо сейчас скормит Кирюше отравленную сосиску.
— Пюре с котлетой, Людмила Петровна, — спокойно ответила Алина, не поднимая глаз от тарелки. — Домашнее. Котлета — индейка, запечённая, если вы хотите уточнить. Без панировки.
— Индейка! — с кислой гримасой передразнила свекровь. — Поколение индейки выросло! Нас говядиной кормили. С детства. Вот поэтому у вас у всех спины сутулые, ноги кривые и характер — как у цапли, которую дразнили в школе. А он — вон, с ложкой не справляется! В пять лет!
— Может, вы ему ещё гирю в руки дадите, Людмила Петровна? Или, может, в армию сразу запишем? — Алина всё-таки посмотрела. Спокойно, но с прищуром. Таким, каким смотришь на комара, залетевшего в спальню ночью: вроде мелочь, а кровь попортит.
— Говори мне «мама», — отрезала свекровь с обидой. — Я тебе не Людмила Петровна. Мы же семья. Или у вас в семье принято родителей на «вы»?
— А у вас в семье принято, чтобы гости распоряжались на кухне и воспитывали чужих детей? — Алина говорила всё тем же ровным тоном, но ложку положила. Кирюша, между тем, копался в пюре, делая в нём дорожки, как экскаватор.
— Я не гость, — торжественно заявила свекровь, — я бабушка. И если бы ты меня хоть немного уважала, ты бы не наливала ему этот… как это называется? — она заглянула в кастрюлю. — Соевый соус?!
— Господи, да это бульон от котлеты, — не выдержала Алина. — Вы что, реально думаете, что я его чем-то мариную?
— А я всё записываю, — вдруг неожиданно сказала свекровь и вытащила блокнот. — Вот, пожалуйста: «23 апреля. Обед. Ребёнок ел странную серую жидкость. На вкус солёная. И пюре. Без овощей». Это я потом Максиму покажу. Чтобы не думал, что я наговариваю.
— Лучше бы вы себе давление мерили, а не на меня отчёты писали, — буркнула Алина, и встала из-за стола. — Кирюша, пойдём, поиграем с динозавром. Пока бабушка не решила тебя в консервы закатать.
— Вот она, молодёжь! — прокомментировала свекровь, убирая блокнот. — Ни благодарности, ни терпения. Я, между прочим, в девяностых на трёх работах пахала, Макса поднимала, чтоб он стал человеком. А вы тут — «пюре с индейкой». Нежные вы все стали. Один раз наорал на ребёнка — и уже психологическая травма!
— Да вы на него не орёте, вы его раздавливаете своим тоном, — обернулась Алина. — Он даже к вам на руки не идёт. Это нормально, по-вашему?
— Потому что ты его накрутила! — указала на неё пальцем свекровь. — Ты мать, ты и виновата. В моё время такие матери…
— В ваше время детей били ремнём и считали это за любовь, — перебила Алина. — Но вы же всё время говорите, что у нас теперь «другое время». Вот и давайте не по стандарту СССР жить, а как люди.
На кухне повисла пауза. Напряжённая, как лицо у телеведущей, когда режиссёр срывает эфир.
Кирюша чихнул.
— Будь здоров, мой зайчик, — отозвалась Алина, и тут же последовало:
— Апчхи? Простыл? А почему шапка не надета, интересно? — свекровь кинулась к внуку, уже доставая из сумки — внимание! — вязаную балаклаву.
— Потому что на улице плюс четырнадцать, апрель, и он бегал, а не сидел на скамейке, как вы! — Алина не выдержала, и голос у неё задрожал.
— У меня давление из-за тебя, Алина, — моментально включилась свекровь. — Я каждый раз уезжаю из этой квартиры как с поля боя. Твоё поведение… — она приложила руку к сердцу и села на табурет, театрально откинув голову. — Оно просто чудовищно.
— А вы не приезжайте, Людмила Петровна. — Алина развела руками. — У нас тут не ринг, вы правы. У нас тут — дом. И хочется, чтобы в нём было спокойно. Не по-вашему — а по-человечески.
В этот момент открыл дверь Максим. С пакетами. Смущённый, потный, как студент на экзамене.
— О, вот и Максик, — резко повеселела свекровь. — Сыночек, ты не поверишь, как меня тут унижали. Просто изгоняли. А я приехала помочь. Посмотреть, как мой внучок живёт.
— Мам, давай без цирка, — с порога сказал Максим, устало. — Я же вчера говорил — ну не надо тебе приезжать, у Алины выходной, она хотела просто спокойно…
— А я бабушка! Я имею право! — вскочила свекровь.
— На что именно, мама? — Максим начал терять терпение. — На записи? На проверки еды? На истерики?
— Вот, вот он, твой домик-то, Алина, — вдруг резко повернулась она к невестке. — Видишь, уже и сына против меня настроила.
— Он взрослый человек, — ответила Алина, подходя ближе. — И умеет думать. Сам. Без вашей диктовки.
— Вы что, сговорились, что ли, оба? — закричала свекровь. — А я ведь из-за вас давление поднимаю, таблетки пью, а вы тут в меня этой индейкой кидаетесь!
— Так, хватит, — сказал Максим и поднял руки. — Мам, серьёзно. Давай ты поедешь домой, а мы потом приедем к тебе в гости. Не сегодня.
— Вот и отлично, — съязвила Алина. — Только без балаклавы. Пусть Кирюша сам выберет, как одеться.
Людмила Петровна встала, поправила пальто, надела шляпу — да, именно шляпу, старую, твёрдую, как её мнение, — и, не глядя, прошла в коридор.
— Ещё пожалеете, — пробормотала она на выходе. — Я вам всё оставляю. Дом, внука, свою любовь. Но вы всё это профукаете. И будете потом плакать.
Дверь хлопнула.
Максим выдохнул. Поставил пакеты.
— Извините, — сказал он, не глядя.
— Максим, — ответила Алина, — ты взрослый мужик, а не шестилетний мальчик, который должен перед мамой отчитываться. Пока ты это не поймёшь — мы с тобой по разным берегам.
Максим ничего не сказал. Только отвернулся. Алина взяла Кирюшу на руки и ушла в детскую.
В комнате пахло пластмассовыми динозаврами и детским лосьоном.
И ничем — абсолютно ничем — не пахло родством. В квартире было тихо, как в библиотеке после погрома. Казалось, что даже Кирюша шепчет своим игрушкам. Алина сидела на кухне, обняв кружку с остывшим чаем. Максим стоял у окна, закурить хотел — но не закурил. Он всегда так: делает полшага и зависает. То ли идёт, то ли ждёт, пока его подтолкнут.
— Ну и? — наконец, сказала Алина. Голос спокойный, но за этим спокойствием — лёд, который хрустит под ногами.
Максим молчал. Потом всё же выдохнул:
— Я знаю, что она перегибает. Но ты тоже… ну, могла бы иногда… ну, как-то…
— Как-то — это как? — Алина подняла глаза. — Притвориться, что мне весело, когда на меня наезжают по всем фронтам? Или сказать ей спасибо за балаклаву с ушами?
Максим почесал затылок. Его любимый жест, когда он не знает, как выкрутиться.
— Слушай, она у меня одна, Алин. Я между вами, как… не знаю… как кот, которого за усы в разные стороны тянут.
— А я, значит, не человек, а мебель? — Алина усмехнулась. — Стою у плиты, стираю, бегаю на работу, с ребёнком уроки — и при этом обязана улыбаться твоей маме, которая считает меня размазнёй?
— Она просто волнуется, — буркнул он.
— Ага. Особенно, когда ведёт учёт, сколько соли я кладу в суп. Это по любви, конечно.
Максим сел. Посмотрел на неё устало, как учитель на повторщика:
— Ну хочешь, давай съездим к твоим родителям на выходные. Может, развеемся. Они хотя бы не устраивают истерику из-за манной каши.
— Потому что они не считают себя центром Вселенной, — отрезала Алина. — И кстати, я им уже звонила. Мы поедем.
— Уже? — удивился он. — А я думал, ты со мной сначала обсудишь.
— Максим, ты полдня стоял молча и пытался не разозлить маму. Прости, но я не увидела с кем тут можно обсуждать.
Он встал. Снова пошёл к окну. И снова не закурил.
— Ты думаешь, мне легко? — спросил он вдруг. — Ты думаешь, я кайфую, когда вы тут грызётесь? Я как между двумя гранатами с выдёрнутой чекой.
— Не грызи нас, и чека останется на месте, — сухо отрезала она.
Максим вздохнул.
— Знаешь, что самое обидное?
— Что?
— Что я люблю вас обеих. А вы делаете вид, что это вообще невозможно.
— Невозможно — это любить человека и при этом позволять ему разрушать другого, — сказала Алина тихо.
Дом её родителей пах валерьянкой, котлетами и успокоением. В прихожей — старая тумбочка с отломанной ручкой. На стене — облупленный термометр. Но тут дышалось легко. Кирюша уже играл с дедушкой в машинки, Алина сидела на кухне с мамой и папой.
— Ну что, опять свекровь твоя? — мягко спросила мама. Она была человеком без острых углов, как варёная картошка. И такой же тёплой.
— Да она не просто свекровь, она… следственный комитет в юбке, — фыркнула Алина. — Я боюсь уже на плите что-то готовить — вдруг это против её стандартов.
— Макс что? — спросил отец. Он говорил редко, но в точку.
— Стоит между нами, как худой буфер. Типа, «давайте жить дружно». А я не могу больше. Или он с нами, или с ней. Простите, что так говорю, но я устала.
Отец покивал. Пошёл в комнату, вернулся с коньяком и тремя рюмками.
— Ну, раз разговор взрослый, — сказал он, разливая. — Ты, Алина, не бойся быть жёсткой. Иногда, чтобы сохранить семью, надо кого-то выставить за дверь. В прямом смысле.
— Мне не хочется вражды, пап…
— А ты не враждуй. Просто границы ставь. Вот у нас бабушка жила — да, мамины нервы портила, но за порог не лезла. Потому что знала: дом — это территория новой семьи. А твоя свекровь всё ещё думает, что у неё сын — младенец, а ты — домработница с доплатой за борщ.
— Так и есть, — Алина горько усмехнулась. — И, похоже, она считает, что я заняла её место.
— Может, так и считает, — кивнула мама. — Но это не повод терпеть. Ты уже невестка, ты — жена. Мама. И ты имеешь право требовать уважения. Просто помни: уважение не клянчат. Его устанавливают.
Когда они вернулись домой, Максим сидел на диване. В комнате — бардак. На столе — пицца из коробки. Улыбнулся, увидев их.
— Ну как у дедушки? — спросил он сына.
— Круто! Мы строили гараж из книги и коробки! — Кирюша радостно запрыгал на месте.
Алина сняла куртку. Подошла к Максиму. Тихо.
— Нам нужно поговорить.
— Я понимаю, — кивнул он. — Я думал тут… один… обдумать.
— Ну и?
Максим встал. Подошёл ближе.
— Я выбрал.
Она подняла глаза.
— И?
— Я выбрал семью. Тебя. Кирилла. Я сказал маме, чтобы она не приезжала без звонка. И что, если ещё раз будет ссора, мы вообще ограничим общение.
Алина долго молчала. Потом просто обняла его. Не пафосно. Просто — как человек, у которого за спиной чуть не рухнул дом.
Но не рухнул.
— Спасибо, — прошептала она.
— Мне надо было раньше, — признался он. — Просто я всегда боялся, что если выберу тебя, то потеряю её. А теперь понял: если не выберу тебя — потеряю всех.
На следующий день телефон Алины выдал сообщение: «Людмила Петровна: Поговорим. Когда будешь готова.»
Алина посмотрела на экран. И впервые за всё время — не вздрогнула. Встречались они в кафе. На нейтральной территории. Без свидетелей, без «поддержки» в виде Максима или туманных взглядов пятилетнего Кирюши.
Алина пришла первая — села у окна, заказала чёрный кофе. Без молока. Без сахара. Без уступок, как в последнее время жила.
Людмила Петровна вошла, как всегда — будто зашла на внеочередное собрание кооператива, где все и так виноваты. На ней — пальто «ещё с тех времён, когда вещи были качественными», туфли на устойчивом каблуке и выражение лица, при котором даже официантка слегка покосилась.
Села. Молча. Сложила руки на столе. И внимательно посмотрела на Алину.
— Ну что, будем разговаривать? — сдержанно начала та, глядя прямо.
— Я не кусаюсь, — ответила Людмила Петровна и поправила воротник. — Иначе ты бы давно осталась без головы, с таким-то характером.
Алина усмехнулась.
— С характером у меня всё в порядке. Зато у меня нет привычки объяснять пятилетнему ребёнку, почему бабушка назвала маму «курицей без стержня».
— Это вырвано из контекста, — быстро сказала свекровь. — И вообще, вы все сейчас такие обидчивые. Нельзя даже указать, что ребёнок в три года должен уметь завязывать шнурки.
— Он и умеет, — спокойно парировала Алина. — Просто не демонстрирует под военным прессингом.
Пауза.
— Так ты что хотела? — спросила Людмила Петровна. — Максим сказал, ты хочешь со мной всё обсудить.
— Да. Без оскорблений, без театра. Просто расставим точки. У тебя есть сын, у меня — муж. И это один и тот же человек. Проблема в том, что ты хочешь, чтобы он был больше твоим, чем моим.
— Он мой сын, — жёстко произнесла она. — Я его родила, поднимала. Где ты была, когда он болел в школе? Когда у него были синяки на тренировках?
— Где я была? — Алина не выдержала. — Да рядом! В роддоме, когда он за руку меня держал, как трясущийся подросток! В квартире, когда не было денег на ремонт! Я с ним — в реальности, а не в воспоминаниях!
— У вас всё временное, — отрезала свекровь. — Пришли, поколдовали, да и разбежались. А мать — она одна.
— Не путай материнство с тиранией, — Алина резко наклонилась вперёд. — Ты любишь его? Хорошо. Я — тоже. Только я не претендую на всё и сразу. Я просто хочу, чтобы ты оставила нам возможность жить. Не выживать под твоим контролем, а жить. В нашем ритме. С нашими ошибками. Без твоих инспекций в шкафу и проверок пыли на подоконнике.
Людмила Петровна тяжело выдохнула. Пауза затянулась. Она смотрела на Алину и будто в первый раз действительно увидела не «жену сына», а женщину.
— Ты не мягкая, — наконец сказала она. — Ты колючая. Нервная.
— Я — уставшая. Это разные вещи.
— А ты хоть знаешь, как это — быть одной? Когда никто не звонит. Когда сын уехал, внука не вижу…
— А ты подумай, почему так, — тихо ответила Алина. — Я ведь никогда не запрещала. Просто после некоторых твоих «воспитательных» методов, Кирилл плачет, когда слышит твой голос по телефону. Ты его однажды наругала за то, что он не вытер руки полотенцем, а штанами. Он после этого неделю молчал. Это нормально?
Людмила Петровна отвела взгляд. Губы сжались.
— Я старой школы.
— А мы — новой. Но это не значит, что мы враги. Мы — семья. Если ты хочешь быть внуку бабушкой, а не страшилкой из тумбочки, тебе придётся быть мягче.
— И ты хочешь, чтобы я пришла, извинилась, испекла пирог и сказала: «Я была не права»?
— Нет, — честно ответила Алина. — Просто хочу, чтобы ты поняла: теперь есть границы. У нас семья. Ты — в ней, если принимаешь правила. Не хочешь — не лезь. Но я не позволю тебе больше оскорблять ни меня, ни моего сына. Ни словом, ни взглядом. Это последний раз, когда мы с тобой говорим так спокойно.
Пауза. Молчание. Треск чашки — официантка поставила чай для Людмилы Петровны, и та вздрогнула.
— У вас теперь модно — всё по-честному? — вдруг произнесла она.
— Да. Особенно в семье.
Людмила Петровна медленно взяла чашку. Пальцы дрожали. Она не пила. Смотрела на чай, как будто он должен дать ответ.
— Ладно, — сказала наконец. — Я подумаю. Я не обещаю стать сахарной бабушкой. Но… я не хочу терять внука. И сына. Хотя бы из-за этого.
— Начни с малого, — Алина встала. — Не комментируй мой суп. Этого будет достаточно для старта.
Через неделю Людмила Петровна пришла в гости. Не внезапно — заранее позвонила. Принесла конструктор Кирюше и… коробку конфет.
Алина открыла дверь. Вздохнула. Посмотрела на неё с лёгкой усталостью.
— Ну что? — спросила она.
— Я пришла как бабушка. Без проверок. Без соль в супе. Даже конфеты выбрала без орехов — чтобы Кирюша не подавился. А ещё…
Она достала из сумки… новую зубную щётку и паспорт.
— Это что?
— Регистрация. Я прописалась на новом месте. Купила квартиру в соседнем доме. Не в вашей квартире. Больше я у вас не живу.
— Ты… серьёзно? — Алина даже не поверила.
— Да. Надо быть взрослой. Ты права. Ты теперь — его семья. А я… бабушка. И если я не хочу стать посторонней — мне надо меняться.
Алина смотрела на неё. Как на скалу, которая вдруг взяла да и треснула. С треском. С грохотом. Но — треснула.
— Заходи, — тихо сказала она.
И в этот момент, впервые за много месяцев, в доме не пахло страхом, обидой или усталостью.
Пахло чем-то новым.
Пахло началом.
Финал.
