Анна ничего не ответила. Просто шагнула вглубь квартиры, за ней — Иван, нерешительно, будто снова в гостях у чужой женщины, которую когда-то звал женой.
— Она приходила. Да. — Анна прошла на кухню, как будто это был не разговор, а утренний ритуал: включить чайник, достать кружку, налить воду. — Кричала. Обвиняла. Потом ушла. Думала, больше не появится.
Иван молчал. Только сжал плечи.
— Она потерялась. — Сказал это так тихо, как будто самому себе не верил. — Полиция ничего не делает. Говорят, «взрослая, сама ушла, ждите». А я не могу. Понимаешь? Я… я никому больше не нужен.
— Вот оно. — Анна села. — Всё вернулось на круги своя. Снова ты — бедный, несчастный, никому не нужный. Только теперь — не со мной. А с ней. Ты просто сменил декорации, Ваня. А пьеса осталась та же.
— Я не за собой пришёл. Я за ней. — Он посмотрел ей в глаза впервые за весь разговор. — Я виноват, да. Я устал, я ныл, я не хотел взрослеть. Но она… она слишком хрупкая. Слишком молчаливая. Может, я её сломал.
— Может, и сломал. — Анна тихо выдохнула. — А может, она просто проснулась и решила жить. Без тебя.
— А ты не должен мешать.
Он опустился на стул. Сложил руки, как будто на суде.
— Я был к тебе несправедлив. И к ней тоже. Но я всегда думал, что вы… обязаны. Просто обязаны терпеть. Потому что я устал. Потому что мне трудно.
— Мы не обязаны. Ни ты, ни я — никто никому ничего не должен, — Анна сжала руки. — И это ты должен был понять лет двадцать назад.
Они молчали. Словно больше нечего было говорить. Только электрический чайник шипел в углу, как старый шептун: «Опоздали вы, голубчики. Всё уже остыло».
И тут — в дверь снова позвонили.
Анна не пошла сразу. Сердце — в пятки. Иван вскинулся, будто почувствовал то же.
На пороге стоял… отец Алины.
Высокий, пожилой, в дорогом пальто. Лицо — тревожное, губы напряжённые. Рядом — женщина с седеющими волосами и тревожными глазами. Мать, вероятно.
— Вы Анна Сергеевна? — Голос ровный, сдержанный, но в нём было больше тревоги, чем в звонке в три ночи.
— Мы… простите, мы Алинины родители. Она оставила нам записку. Упомянула ваш адрес. Ивана. Мы не знаем, где она. Мы уже во всех больницах были. Полиция не реагирует. Мы не знаем, что делать.
Анна сжала дверную ручку. Снова посмотрела на Ивана. Тот встал, как будто ему ударили в грудь.
— Нет, — мать вздрогнула. — Она просто написала: «Я больше не могу. Простите. Я должна уйти. Не ищите меня».
Иван рухнул обратно на стул.
Отец Алины вскинулся.
— Что значит — из-за вас?
— Она… она жила со мной. Я… я уволился. Сидел. Давил. Всё было… трудно. Мы не справились. Я… не справился.
Анна не плакала. Она только чувствовала, как в животе стынет что-то тяжёлое.
— Мы найдём её, — сказала она. — Она не глупая. Просто ей нужно было уйти. Чтобы не сойти с ума. Я это знаю.
— Куда она могла пойти? — отец был бледен. — Она ни с кем не общалась. Ни с подругами, ни с коллегами…
И тут Анна вспомнила. Одну короткую фразу, сказанную Алиной как-то мимоходом, когда та всё ещё верила в Ивана:
«Если совсем плохо станет — поеду в Воронеж, к тёте Лизе. Она хоть не будет пилить».
— Есть один вариант, — тихо сказала Анна. — И если она там… это будет означать, что она выбрала жить.
Через неделю Алина нашлась. Жива. В Воронеже. Без Ивана. Без истерик. Она не хотела, чтобы её искали. Но мать настояла: «Поговори с Анной. Ты ей должна».
Они поговорили. Долго. Спокойно. По-взрослому. Слишком по-взрослому для своих лет.
А через месяц Иван исчез. Никому не позвонив, не попрощавшись. Вроде бы устроился куда-то охранником. На стройку. Где никто не знал, кем он был, и никто не ждал, кем он станет.
Анна теперь ставила две чашки кофе утром. Одну — себе. Другую — пустую. Для будущих гостей. Или — для тех, кто, возможно, придёт снова. С миром.
Но если кто-то снова попытается влезть в её жизнь, как в чулан — будет знать: это её квартира.
И вы, ребята, зря сюда пришли.
