На четвёртый день Валентина устроила «разговор по душам». Выждала момент, когда Татьяна задремала под сериал, а Катя резала салат.
— Знаешь, Екатерина… Я тут подумала. Не дело тебе одной тут всё тянуть. У тебя ведь ни мужа, ни детей. А квартира мамина. И я её родная сестра. Ты-то приписана, но это ничего не значит. Завещание можно оспорить, если будет.
Катя замерла с ножом в руке.
— Вы сейчас серьёзно?
— Абсолютно, — Валя пожала плечами. — Ты думаешь, мама о тебе не заботится? Заботится. Но я тоже, между прочим, имею право. Я ей родная кровь. А ты… Ну, ты хорошая, конечно. Но ты просто одна из.
— Одна из? — Катя рассмеялась, как хриплый мотор. — Полгода памперсы, таблетки, компрессы — это “одна из”? А вы кто? Гостья на неделю с чемоданом и “мужичком на подхвате”? Вы где были, когда она не могла подняться, когда я её с кровати снимала в четыре утра?
— Не перегибай. Я тоже переживала. Просто жила далеко.
— На автобусе два часа. Не в Париже же, — Катя швырнула нож в раковину. — Слушайте, Валентина Николаевна. Можете считать, как хотите. Только вот вам один факт: я здесь живу. И мама меня здесь оставила. А если вы попытаетесь это оспорить — будет война. Я до прокуратуры дойду. Распишу, как вы тут с витаминочками. А на десерт — дневник её. Слышали?
— Какой ещё дневник? — Валентина вздернула бровь.
— А вот это уже не ваше дело, — Катя отвернулась. — Но если надо будет, я покажу, где вы расписались, что от квартиры отказались. Там всё есть. Мама думала, что это выкинула. А я нашла. В комоде, под тряпками.
В ту ночь Катя не спала. Мать спала тревожно, что-то бормотала, а Валентина тихо ходила по квартире, как привидение с драной душой. Катя лежала на раскладушке в зале и думала: «Где ты оступилась, Катя? В какой момент из дочери превратилась в обслугу? Почему, когда ты отдаёшь — у тебя всё отбирают? И кто тебе сказал, что родство — это гарантия любви?»
Она понимала: Валентина просто так не сдастся. И начнётся борьба. Настоящая. А ещё она чувствовала: внутри её, как огонёк под мокрым пледом, вдруг разгорелось что-то новое — злость. Не мстительная, а здоровая. Та, что поднимает человека с колен.
Катя проснулась раньше всех. Часы показывали без пятнадцати шесть, за окном шёл тихий дождь, лениво стуча по подоконнику. На кухне она заварила себе крепкий кофе — не тот, что для гостей, а свой, «рабочий» — крепкий, как солдатская каша. Сделала пару глотков и пошла к комоду в маминой комнате.
Комод был старый, скрипел как старуха на лавке. В нижнем ящике, под вязаными носками и пожелтевшими платками, лежал полиэтиленовый пакет. Катя достала его, как хирург достаёт ампутированный орган: осторожно, с горечью и уверенностью в необходимости. Там действительно был конверт с копией завещания. И приписка — от руки, неровно, дрожащим маминым почерком: «Катя, это справедливо. Прости, если обидела. Ты — единственная, кто осталась рядом».
