Она сидела так минут двадцать, не шевелясь. Потом встала, накинула халат и пошла в гостевую.
Комната была пуста. Ни подушек, набитых Ларисиными саше с лавандой, ни старого чемодана у стены. Шкаф снова был её — с аккуратно развешанными редкими, но нужными вещами. Она провела рукой по полке. Гладко. Свободно.
Алена не плакала. Слёзы будто застряли внутри, там, где было тесно, где сидели разочарование, злость и… облегчение.
Она вспомнила, как стояла вчера перед Виктором, как он тупо моргал, не находя слов. Всё ждал, что она начнёт уступать. Что проглотит, переживёт. И станет «удобной». Мамина жена. Тёплая, молчаливая, пахнущая тушёнкой.
Днём, разбирая полки, Алена нашла коробку с их фотографиями. Листала, как чужую жизнь. Виктор, пляж, шашлыки. Поездка на дачу — где, к слову, впервые и случилась та самая «настоящая встреча» с Ларисой Петровной. Тогда всё казалось забавным — её бесконечные советы, фразы типа «А вы, наверное, из тех, кто соль морской ест? У нас вон обычная всегда была — и живы же!»
Тогда Алена смеялась. Сейчас — нет. Сейчас она видела: это было начало. Первая лопата на могилу её личных границ.
«Ты ведь сама виновата», — подумала она. — Позволяла. Смеялась. Терпела. А потом уже поздно стало.
Коробку она не выкинула. Поставила на верхнюю полку, туда, где не достанешь без стула. Пусть будет. Напоминание.
Вечером позвонила мама.
— Ну что у вас там? — спросила сразу, без приветствия. — Разобрались? Или опять он бедный, а ты — психованная?
— Я психованная. Всё, мама. Мы расстались.
На другом конце повисла тишина.
— Совсем. И с ним, и с его мамой, и с этим пловом их семейным.
— Господи… Ну хоть не подрались?
— Нет. Но если б задержались ещё на сутки — пришлось бы вызывать санэпидемстанцию.
Мама рассмеялась. Такой, немножко виноватый смех, будто не знала, радоваться или соболезновать.
— Ну что ж, — сказала она после паузы. — Главное, что ты цела. И жива. А остальное — к чёрту.
Алена выключила звонок и впервые за день улыбнулась. Тихо, искренне. Потому что — правда. Всё к чёрту. Всё к чёрту, что не про неё, что не с ней, что против неё.
Через два дня Виктор приехал. Позвонил в дверь. Она не открыла.
Он позвонил ещё раз. Потом третий.
— Ален… — голос глухой, в динамике домофона. — Я всё понял. Прости. Мы не правы. Мама тоже понимает, что перегнула. Мы можем начать заново?
Она стояла в прихожей, смотрела на себя в зеркало. Тёплый кардиган, волосы в пучке, глаза — спокойные. И впервые — никакого желания «спасать» кого-то. Или себя. Или отношения.
— Виктор, я не хочу жить заново так, как жила с тобой. Ты не был рядом, когда я нуждалась. Ты молчал, когда меня вытирали. Ты меня не видел.
— Ну подожди… — он пытался подобрать слова. — Всё не так однозначно…
— А я, знаешь, за однозначность. За дверь — выход, туда, где «неоднозначно».
Он долго молчал. Потом сказал:
— Наконец-то, — сказала она. — Наконец-то я изменилась.
Через неделю она вынесла керамического петуха на помойку. Сама. В пакете с надписью «Спасибо за всё».
У подъезда на лавочке сидела соседка, тётя Галя:
— А чего с вещами прощаешься? — спросила она, прищурившись.
— Да так. Очищаю пространство. Внутреннее и внешнее.
— Молодец, — кивнула та. — Только не забудь — если выбрасываешь старое, надо что-то хорошее впустить.
Алена кивнула. Она уже знала, что впустить.
И пусть она теперь одна. Зато — дома. По-настоящему. Где коврик снова с надписью про грабли. Где на полке — её книги. А на плите — пусто, и это прекрасно.
Потому что здесь теперь дышит только ею. И больше — никем.
