Мы начали говорить. Без обвинений. Без посредников. Сначала — как по льду. Осторожно, вполголоса. Я узнала, что он всю жизнь боялся быть «плохим сыном». Что его мать плакала, когда он забыл позвонить. Что он всегда делал, как ей удобно — даже если шёл против себя.
— Я не хочу выбирать между вами, — говорил он.
— Но если ты не выбираешь меня, значит, уже выбрал её.
Он не спорил, просто кивал. Я видела, как тяжело ему. Как будто у него внутри вросла железная палка — чтобы держать спину прямой. А теперь её надо сломать.
Прошло две недели. Мы жили тише, но честнее. Он перестал отчитываться. Я перестала проверять — говорил ли он с ней. Мы пытались быть вдвоём. Не троём.
Однажды вечером я пришла домой, а он стоял в коридоре, держал коробку. Внутри — письма. Его письма. Детские, подростковые, студенческие. Все — к ней. Он их забрал. Сказал: хочет понять, откуда это всё.
Мы сидели и читали. Мелкий почерк, исправления. Где-то — «мамочка, я скучаю», где-то — «не злись, я постараюсь быть лучше». Я не читала это как жалость. Я читала это как инструкцию: вот откуда он такой.
Потом он сказал: «Я хочу поехать один. Без неё. Без тебя. Просто на день. В лес. Или к озеру. Подумать. Без шума».
Я кивнула. Это был прогресс. Он выбирал себя. А значит — и нас.
Он вернулся поздно. В куртке запах хвои, на волосах — изморозь. На лице не было следов прозрения или страдания, но было что-то другое. Спокойствие? Нет. Принятие. Тихое, как снег в лесу. Он молча разделся, поставил термос на подоконник и сел рядом со мной. Просто сел.
— Я думал, что мне нужен кто-то, чтобы подсказывать. А оказалось, я просто не верил, что могу решать сам. И знаешь что? Мне не страшно больше.
Я ждала, что он скажет про нас. Про то, как будет. Но он замолчал, и тишина впервые за долгое время не была враждебной. Она просто была. Как ночь.
Через три дня он сказал ей. Прямо, без реверансов. Я не слышала разговор — ушла в парк, специально. Но по его взгляду после я знала — он сделал это. Просто сказал: теперь так. Мы — семья. Я сам решаю.
Она не пришла. Не звонила. Ни на следующий день, ни через неделю. Он ходил как без кожи, но держался.
На работе я встала в очередь за обедом и вдруг поняла, что ничего не хочется. Ни еды, ни людей, ни слов. Я вышла на улицу, села на скамейку у служебного входа и позвонила своей старшей сестре. Мы не говорили два месяца. Всё было банально: не так ответила, не так написала. А потом — пауза, затянувшаяся в безмолвие.
— Алло? — её голос был удивлённый.
— Привет. Я хотела сказать… просто привет.
Молчание. Потом — короткий смех:
— Наверное, впервые — да.
Мы с Пашей убрали с антресолей старые коробки. Там — его прошлое, моё прошлое, хлам, который мы боялись выкинуть, как будто каждая вещь подтверждала, что жизнь была. Мы раскладывали, спорили, смеялись. Один момент — он нашёл свой дневник. 2005 год.
— «Сегодня мама сказала, что я слабый, потому что плакал. Я сказал, что просто было больно. Она сказала: “Не будь тряпкой”»
Он читал это вслух. Спокойно. Без злобы. Просто — как есть.
— Тебя нельзя было любить просто так, да? — спросила я. — Надо было заслужить.
Он пожал плечами. Я подошла, обняла. Просто потому что больше не могла быть в метре от человека, который столько лет нес в себе тишину.
Утром я проснулась раньше него. Готовила завтрак. Он вошёл на кухню, волосы в беспорядке.
— Ты выглядишь иначе, — сказал он.
— У меня новая кожа, — пошутила я. — Старая слезла.
На выходных он предложил съездить к его двоюродному брату. Тому, что живёт в соседнем городе. Я удивилась — раньше он всегда откладывал такие встречи. Там, видимо, тоже были свои призраки.
— Я хочу, чтобы мы были нормальными. С живыми людьми. Без перегородок.
— Пусть будет. Но не вместе.
Мы ехали в машине, слушали старый альбом, который оба любили ещё в студенчестве. Удивительно, как музыка может оживить тебя того — глупого, яркого, живого. Я смотрела в окно. Поля. Электрички. Станции с дурацкими названиями.
— Если бы ты встретил меня сегодня впервые, — сказала я, — ты бы полюбил?
— Если бы я встретил тебя сегодня, — он посмотрел на меня, — я бы уже не отпустил.
У брата был дом — простой, без выпендрежа. Собаки, смех, дети, запах краски. Я смотрела на всё это как на музей настоящей жизни.
— У нас когда-нибудь будет так? — спросила я.
Он не ответил сразу. Потом сказал:
