— Ну вот начинается. В твоей квартире. Ты что, считаешь, что я здесь никто?
— Нет. Но ты почему-то считаешь, что я никто.
Следующие дни были похожи на испытание: с утра — замечания по поводу чая («Не кипяток, а теплая водичка!»), днём — попытки убираться в её вещах («Я просто освободила полки, ты же ими всё равно не пользуешься!»), вечером — “душевные” разговоры Ольги Сергеевны с Игорем, в которых Елену обсуждали как проект с недочётами.
На третий день она не выдержала.
— Ольга Сергеевна, — сказала она, войдя в свою бывшую комнату, где теперь висели бабушкины ковры и стояла тумбочка из 80-х, — скажите, вы точно у себя дома?
Свекровь взглянула на неё так, будто Елена нарушила правила какого-то междомового этикета.
— А ты разве не считаешь, что семья должна быть вместе? Или ты просто хочешь жить одна, как кошка?
— Я хочу жить там, где меня не топчут. Где мои вещи не выбрасывают, не переставляют, не выносят без спроса. Я хочу жить в доме, а не на временной базе для беженцев из советского прошлого.
Ольга Сергеевна встала, скрестив руки на груди.
— С тобой тяжело, Леночка. У тебя язык как у пилы. Всё отпилишь. Мужа — от семьи, семью — от дома. Что же ты потом делать будешь, когда останешься одна?
— Лучше быть одной, чем рядом с теми, кто считает, что любовь — это постоянная проверка на прочность.
Она вышла, оставив свекровь в комнате. На кухне сидел Игорь. Елена посмотрела на него и впервые за долгое время ничего не почувствовала — ни обиды, ни надежды.
— Скажи честно, — сказала она, — если бы я исчезла, ты бы и глазом не моргнул?
Это молчание и стало ответом.
Когда Елена вернулась с работы в пятницу вечером, первое, что она увидела — огромные мешки с мусором у двери. Второе — Ольгу Сергеевну, сидящую в её — когда-то её — кресле и вяжущую что-то серое, как её настроение.
— Это что? — спросила Елена, кивая на мешки.
— Вывезем завтра, — пожала плечами свекровь. — Ты ж вроде как работаешь допоздна, чтоб тебя не дергать.
Елена медленно сняла туфли. Прислушалась. Было тихо. Игоря не было.
— С друзьями. В сауну поехали. Ты ж не против?
— Я — нет. Вот только интересно, почему это обсуждается не со мной, а с вами? Или теперь вы у нас семейный координатор?
— Леночка, — свекровь подняла глаза и вздохнула. — Я просто пытаюсь помочь. Тут же такой беспорядок был! Я решила навести порядок. Вот, шкафчики все освободила, ковры вытряхнула, какие-то твои старые книги выбросила — всё равно пыль собирают. И вот эта чепуха, что ты «коллекционируешь»…
У Елены задергался глаз.
— Выкинули мои книги?
— Да что ты так сразу… Не все! Только те, что уже разваливались. И вот эти… как их… иностранные. Ну что ты с ними делать будешь?
Елена прошла в комнату. Точнее, в то, что когда-то было её местом силы. Теперь это была выцветшая копия советской коммуналки: занавешенные шкафы, рюши, покрывало с цветами, и на столе стояла банка с пуговицами, как символ окончательной капитуляции.
— Мои! Где был план ремонта, замеры, фотографии, эскизы! Я их пять лет собирала!
— Ой, не знаю, Леночка, может, в мешках. Я ж не всматривалась. Там, кстати, ещё твои какие-то коробки. Хотела завтра выбросить. Можешь глянуть, если хочешь.
Елена молча вышла на лестничную площадку. Нашла мешки. Села на корточки. Раскрыла. Там были обрывки страниц, лоскутки фотобумаги, и — да, её тетради, смятые и раздавленные коробкой с чем-то тяжелым.
