Она села, заправляя волосы за ухо, и вздохнула. – Ну и зачем, Димочка, ты опять лезешь? – пробормотала. – Я ведь сказала: не трогай. Не проси. Не тяни.
Кофе был холодным, но Яна выпила его залпом. Это вообще уже стала её традицией — пить холодный кофе и смотреть в стену, как будто там нарисован план побега из дурдома под названием «семейная жизнь».
Тут снова звонок. Но уже в дверь.
Она пошла открывать — не с тревогой, а с той странной апатией, которая приходит к тебе, когда ты знаешь: хуже не будет, но и лучше уже не надо.
На пороге стояла Галина Петровна. В куртке, в которой она когда-то ходила на «Пятёрочку», и с лицом, как будто ей продали просроченную колбасу, а она заподозрила, что виновата именно Яна.
— Можно? — без «здравствуй», без всего. — Нет, — спокойно. — Ты серьёзно? — Угу. А ты?
Свекровь прошла внутрь сама. Яна стояла в дверях кухни, будто охраняла вход в святилище.
— Я не за деньгами. Я за правдой, — Галина Петровна устало села на табурет. — Ты думаешь, я всё это затеяла ради чужих накоплений? — Думаю, да. И не только я. — Ты глупая, Яна. — Спасибо. — Я думала, ты взрослая. Но ты — одинокая девочка, которая боится, что у неё отберут копилку.
Яна вжала плечи. Удивительно, как легко было зацепить. — Это не копилка. Это — свобода. — А любовь? — А любовь — не требует жертв. Не просит скинуться на Мариныны кредиты. Не лезет в кошелёк. — Значит, ты поставила деньги выше семьи? — Нет. Я поставила уважение выше манипуляций.
Они молчали. Долго. Галина Петровна рассматривала пол, как будто на нём было расписание её провалов. — Он ушёл. — Что? — Дима. Ушёл. — Куда? — На съёмную квартиру. Сказал, «мама, не трогай её больше. Я сам всё испортил». — И? — Я пришла извиниться. Не потому что надо, а потому что… — она сглотнула. — Ты оказалась сильнее нас всех. И это страшно. Потому что мы привыкли жить, как паразиты. — Это вы сказали. Не я. — И я рада, что ты меня не пожалела. Я бы не услышала иначе. Через два дня Дима всё-таки появился.
Стоял с чемоданом у порога. — Я не пришёл просить. Я пришёл признать. — Что? — Что мы были не семьёй. А кооперативом. Семейным. По перераспределению ресурсов. Ты — вкладчик, мы — пайщики.
Она рассмеялась, горько. — И что теперь? Ликвидация? — Или ребрендинг.
Он вошёл. Осторожно. Яна смотрела на него, и в груди сжималось что-то нелогичное. Не любовь, но привычка. Не прощение, но память.
— Ты изменилась, — тихо сказал он. — Я просто сняла с глаз бинт. — А я снял корону.
— Ты ведь всё равно уйдёшь, да? — спросил он, не глядя. — Да. Через месяц она переехала. На окраине — не Москва-Сити, конечно, но её. Своё окно, свой ключ, свой утюг, который никто не сломал, пытаясь «попробовать на что он способен».
Подруга Катя зашла в гости с бутылкой шампанского.
— Ну, ты даёшь, — сказала она, разглядывая стены. — Прям… одна. И не умерла. — Не умерла. Даже посуду помыла. — А он? — Он звонил. Сказал, что купил новую кофеварку. Говорит, «жаль, ты не попробуешь». — А ты? — Я сказала: «Может, и попробую. Только уже без тебя». — Жестоко. — Честно. Я устала быть удобной. — Ну и что теперь? — Теперь — жить. Без тайных советов за спиной. Без «ты же жена, ты должна». Без слива карточек. — Тебе не одиноко? Яна вздохнула и посмотрела в окно. — Одиноко. Но впервые — спокойно. Когда она закрыла за Катей дверь, в комнате осталась только тишина и собственный ритм жизни. Ни чьих звонков, ни выстрелов из прошлого, ни истерик «ты должна понять». Только она. И её первый вечер в жизни, в котором всё было по её правилам.
