— Светлые обои? Ты это серьёзно, Катя? — голос Людмилы Ивановны, как всегда, звучал как приговор. — У нас тут не больница, милая. И не палата для душевнобольных. У меня вкус, между прочим, с молодости был отменный. Я сама выбирала эти бордовые. Шик, блеск, СССР.
Екатерина стояла посреди узкого коридора, держа в руках рулон обоев с нейтральным серо-бежевым орнаментом. Никакого блеска, никаких вензелей. Просто спокойные, чистые обои, чтобы, по её мнению, хоть как-то освежить эту затхлую, пропахшую хлоркой и уксусом атмосферу квартиры.
— Я просто предложила… — тихо сказала она.
— Предложила! — перебила её свекровь, указывая пальцем, как прокурор в зале суда. — Никто тебя не просил. Кто здесь хозяйка? Кто покупал эту квартиру? Кто платит за свет, воду и твоё горячее душевное нытьё?
Алексей, муж Екатерины, в это время сидел в комнате за компьютером и делал вид, что у него важная встреча по работе. Хотя все знали: никакой у него не работы, а фриланс-однодневка, за которую он максимум за неделю получал, как Катя — за одну подработку на доставке.
— Лёш, ты можешь вмешаться? — с надеждой обратилась Екатерина в сторону комнаты.
— Я… я не знаю, Катя, может, и правда не стоит менять, раз маме не нравится, — пробормотал он, не оборачиваясь.
Вот уже два года, как они жили в этой квартире. Квартира была «мамина», как постоянно напоминала Людмила Ивановна. Катя и Алексей жили в одной комнате, Людмила Ивановна — в другой. Кухня и санузел — общие. И все решения тоже общие, хотя, по факту, всё решала она — Людмила Ивановна.
Екатерина училась на последнем курсе института, подрабатывала вечерами, уставала, но старалась держаться. Когда-то она верила, что влюблённость в Алексея спасёт её от вечного безденежья, от родительских ссор и старых шкафов в коммуналке. Казалось, она попала в семью, где всё устроено, где всё будет лучше. Ошиблась. Ошиблась так же глупо, как люди, которые думают, что диплом — это автоматический билет в рай.
— Да вы хоть понимаете, что это не жизнь, а цирк? — вырвалось у неё. — Я как будто под микроскопом. Дышать нельзя, слово сказать нельзя. Даже обои — и те вызывают истерику.
— А ты думала, тут тебе пансионат с видом на море? — сухо усмехнулась свекровь. — Надо было влюбляться в олигарха, а не в моего сына. Он, между прочим, программист. Умный человек. А ты кто? Подай-принеси? Стипендия тысяча восемьсот?
— Ладно, — сдавленно выдохнула Катя. — Извините за обои. Не буду больше предлагать. И не стану мешать вашему безупречному интерьеру девяносто восьмого года.
Она ушла в комнату, бросила рулон в угол и села на кровать. Уткнулась в ладони. За окном капал мелкий дождь, по телевизору — очередной политический ток-шоу с криками и обвинениями, в коридоре — шаги Людмилы Ивановны, которые уже звучали как угроза.
— Зачем я всё это терплю? — подумала она. — Зачем я здесь? Ради кого? Ради него? Он даже слова не сказал…
Она легла. Уткнулась в подушку. В животе сосало от голода и злости.
На следующий день всё пошло по стандартному сценарию. Людмила Ивановна мыла полы в семь утра с грохотом ведра, потом вслух возмущалась количеством Екатерининых волос в ванной. Потом позвонила своей подруге Марине Константиновне и специально громко рассказывала, как «некоторые девочки без стыда и совести вваливаются в чужую квартиру и начинают там устраивать дизайнерские ремонты».
Катя молчала. Она знала — любое слово вызовет бурю.
Через пару недель, когда об обоях уже забыли, Екатерина получила письмо. Настоящее, бумажное. С гербовой печатью. С адресом какого-то нотариуса на Юго-Западе. Почерк был незнаком. Внутри — приглашение явиться по вопросу наследства.
Бред, — подумала Катя. — Какое наследство?
Она почти забыла о бабушке. Та жила в Ярославле. Иногда звонила. Катя последний раз была у неё лет пять назад. Они ссорились с родителями, и бабушка приютила её на пару недель. Пекла сырники, укладывала спать в большой комнате с ковром на стене. Говорила: «Ты сильная, Катя. Ты прорвёшься. Но запомни — сильные тоже плачут».
