У бабушки была двухкомнатная квартира. И больше никого, кроме Кати, у неё не осталось. Но разве так бывает? Настоящая квартира — и ей?
Она поехала к нотариусу.
Анна Сергеевна, женщина лет пятидесяти с серыми волосами и внимательными глазами, встретила её, как старую знакомую.
— Екатерина Павловна, примите мои соболезнования. Ваша бабушка скончалась месяц назад. Мы долго не могли вас найти. У неё был только ваш старый адрес. Но она оставила вам всё. Квартиру, банковский вклад. Я не могу раскрыть сумму без вашей подписи, но советую вам сесть, когда мы всё посчитаем.
Катя села. И сидела молча, пока Анна Сергеевна набирала какие-то цифры в компьютер.
— Девять миллионов восемьсот тысяч рублей. И квартира. Всё на вас. Всё чисто. Вы — единственный наследник.
У Екатерины в голове шумело. Она кивала, не слыша слов. И только когда Анна Сергеевна встала и подошла с кружкой кофе, она снова услышала голос.
— Да, — выдохнула она. — Я просто… я не ожидала.
— Знаете, ваша бабушка оставила и письмо. Я не должна его отдавать, но… — Анна Сергеевна достала конверт. — Там всего несколько строк.
Катя открыла. Почерк бабушкин. Размашистый.
«Катюша, прости, что не была рядом. Но я знала, что ты одна. И пусть эта квартира станет твоим началом. Не прощай им, если будут умолять. Помни: ты ничего им не должна. Обними себя за меня. Бабушка.»
Катя поехала домой на такси. Впервые за два года — на такси.
Она вошла в квартиру. Людмила Ивановна мыла плиту, как будто отмывала следы жизни. Алексей в этот раз действительно работал — у него были наушники и таблицы на экране.
— Катя, ты где была? — строго спросила свекровь, не оборачиваясь. — У нас ужин через час, и я просила тебя купить курицу. Или ты снова занята своими фрилансами и студентами?
Екатерина поставила сумку. Достала конверт. Медленно, будто режиссер кино.
— Я получила наследство, Людмила Ивановна, — сказала она спокойно. — Почти десять миллионов. И квартиру. От бабушки. И знаете что?
Людмила Ивановна замерла. Алексей снял наушники. Наступила тишина, редкая, как затишье перед ураганом.
— Я переезжаю. Сегодня. Завтра заедет перевозка. И обои, кстати, будут светлые.
Людмила Ивановна открыла рот. Закрыла. Потом снова открыла.
— Подожди, Кать. Мы же семья… — пробормотал Алексей.
— Вы? Семья? — усмехнулась Екатерина. — Я у вас была как квартирантка без договора. Только убирала и молчала. Всё, Алексей. Сдайте свою мамину квартиру другим девушкам. Может, они тоже захотят переклеить обои. Удачи.
Она ушла в свою комнату. Закрыла дверь. И в первый раз за долгое время — заплакала. От свободы. От силы. От себя новой. Прошло две недели.
Екатерина проснулась в новой квартире, и первое, что её поразило — тишина. Чистая, благородная тишина. Никто не гремел кастрюлями в шесть утра. Никто не зачитывал список «косяков», начиная от немытой кружки до неправильного взгляда на старинные обои.
Здесь всё было иначе.
Квартира бабушки была старой, но с душой. Уютная, двухкомнатная, с балконом и облупленным, но честным паркетом. Здесь пахло не уксусом, а воспоминаниями. Екатерина за два дня сменила замки, вымыла окна, отмыла ванну до состояния «почти санаторий», завела кота с приютским именем Пельмень и впервые сдала реферат вовремя.
И в целом, жизнь стала дышать.
Но на третьей неделе произошло то, чего она ждала. Даже не ждала — предчувствовала.
Зазвонил домофон. В 9 утра. В субботу.
— Кто? — спросила она, ещё в пижаме и с Пельменем на плече.
— Это я, Алексей, — пробормотал голос, в котором не хватало уверенности. — Открой. Мне просто поговорить.
Катя открыла. Любопытство — штука коварная.
Он стоял в джинсах и пуховике, как будто собирался на вокзал, а не «просто поговорить». В руках — пакет из «Пятёрочки» с какой-то банальщиной. Хлеб, молоко, пакет гречки.
— Заходи, — сухо сказала она.
Он прошёл внутрь, осторожно, как кошка по льду. Осмотрелся.
— Уютно, — сказал он, поставив пакет. — Даже как-то… по-домашнему.
— Да, здесь нет одной важной детали. Унижения. Они как-то портят обои, — отозвалась Катя, бросив взгляд на светлые стены.
— Я… — Алексей почесал затылок, — я хотел извиниться. Мама, она, конечно, перегибает. Я это понимаю. Но я ведь был между двух огней.
