Катя кивнула. Она и сама это чувствовала. С каждым днём Павел становился всё мягче, внимательнее. Говорил нужные слова. Протирал ей очки (впервые за два года!). Согревал плед. Обнимал мимоходом за плечи. Но всё это было липкое, как варенье на липучке. Притворное. Показное. Она больше не верила.
— А если он на развод не подаёт? — спросила она, будто прощупывая.
— Вы и сами можете. И подать иск о признании брака утратившим смысл. Аргументов у вас достаточно. Тут вопрос не в юридике, а в силе духа.
Катя вышла с приподнятыми плечами. Шаг был сделан. А в почте уже лежал шаблон заявления.
Дома, как ни странно, было тихо. Только из кухни доносился приглушённый голос:
— …ну да, конечно. Я её понимаю. Женщина одинокая. Без семьи, без поддержки. Ну, с характером, да. Но ведь с ней можно по-хорошему…
Катя замерла. Это Павел. Он с кем-то говорил. Она прислушалась.
— …да не буду я уходить. Ты что. У нас тут совместная жизнь, просто она пока в кризисе. Я всё решу. Поживи пока тут. Я скажу, что у тебя давление. А потом привыкнет.
Катя влетела на кухню с выражением лица, при котором даже микроволновка перестала тикать.
— Привыкнет? — спокойно, даже тихо, сказала она. — Это ты про кого сейчас говорил?
Павел вздрогнул. — Катя, послушай…
— Я послушала. И хватит. Ты не просто меня предал. Ты меня обесценил. Я — не случайная женщина с улицы. Я — человек, который тебя любил. Который впустил тебя в свою жизнь. В свою квартиру. А ты что? Ты сделал из неё проходной двор?
— Тебя же всё не устраивает! Я всё делаю ради семьи, а ты…
— Ради себя ты всё делаешь. И своей мамы. А я — это так, фоновая картинка. «Катина квартира», «Катин ремонт», «Катина еда»… Только вот Катя больше не ваш шведский стол. Бери свою мать — и на выход.
Елена Семёновна, как ни странно, уже стояла в дверях.
— Ну, знаете, Катерина… — с ядом произнесла она. — Вы с самого начала были эгоистичной. Я вижу это. Всё под себя, всё «моё». А в семье должно быть наше. И вообще, у нас с Павлом с детства была сильная связь. Он у меня — один. А вы — вы просто женщина, которую он нашёл, когда ему было плохо. А теперь вам не повезло.
Катя посмотрела на неё — долго, без эмоций. Потом перевела взгляд на Павла.
— Один? — спросила она с прищуром. — Тебе тридцать девять лет. И ты «один»? С мамой, которая выбирает тебе носки и стирает мои трусы, думая, что это «бесстыжая мода»?
— Не перегибай! — рявкнул Павел, впервые повысив голос по-настоящему. — Мама старается! А ты только и можешь, что командовать. Всё «моё», «мне», «меня»! А семья — это не монолог!
Катя шагнула ближе. Медленно. Без крика.
— Семья — это когда уважают. Когда не тащат в дом человека, которого ты не выбирала. Не ставят перед фактом. Не планируют за твоей спиной делёжку твоего жилья. Семья — это не когда ты с мамой обсуждаешь, как удобнее меня сломать. Это сговор. И знаешь что?
Она резко открыла шкаф и достала папку.
— Вот. Уведомление. Вы оба официально должны освободить квартиру в течение десяти дней. А потом — суд. Хотите по закону? Получите.
Павел открыл рот, потом закрыл. Он будто впервые увидел её по-настоящему. Не мягкую, не заботливую, не удобную. А настоящую. Злую. Сильную. И равнодушную.
А равнодушие — страшнее ненависти.
— Ты с ума сошла, — прошипел он. — Мы же семья…
— Нет, Павел. Семья — это когда ты защищаешь. А не делишь.
И вышла. Впервые — легко.
На следующий день её разбудил звонок.
— Катя Анатольевна? Это Николай Сергеевич. Я представляю Павла Сергеевича. Мы бы хотели предложить вам компромисс…
