— Это ты мне?! — глаза свекрови стали похожи на две кнопки сигнализации. — Я, между прочим, тебе как мать!
— Вы мне как тёща от третьего брака. Не больше, — спокойно проговорила Наталья. — И заметьте: я до сих пор терпела вас из вежливости. А не из любви.
Молчание было долгим. Даже чай в чашке остыл, не дождавшись финального слова.
— Ну-ну, живи одна, гордая. Потом не жалуйся, что никто не зовёт, не пишет, — прошипела свекровь. — Таких одиноких теперь пруд пруди. А ты будешь на их фоне звездой. Звездой одиночества.
— Спасибо за комплимент, Людмила Степановна, — Наталья встала. — А теперь, извините, но моя звёздная жизнь требует ванну и покой. Только, пожалуйста, без вашего голоса за стенкой. Он у вас как сирена — будит совесть, которую я закопала.
— Злость у тебя, Наташа. Злая ты стала. А раньше какая была! Худая, весёлая, волосы кудрявые. Сашка тогда с ума сходил!
— А теперь не худею и не кудрявая. Свобода такая, знаете ли, вещь — расслабляет. А злость — это не злость. Это опыт, Людмила Степановна. Опыт жизни с вашими сыном и советами.
И, не дожидаясь продолжения, Наталья ушла в ванную. Там было тепло, тихо и пахло эвкалиптом. Свекровь в кухне осталась одна. Только холодильник гудел, как будто возражал.
А Наталья в зеркале вдруг улыбнулась. Не потому что смешно. А потому что наконец-то кто-то сказал вслух всё то, что она терпела последние десять лет. И этот «кто-то» — она сама.
Утром Наталья проснулась от звонка в дверь. — Кто в семь тридцать людям жить мешает, — пробормотала она, натягивая халат.
На пороге стояла всё та же Людмила Степановна, с таким лицом, будто её не просто в поликлинике приняли без талона, а сразу отпели. Губы побелели, глаза не фокусировались.
— Наташа… можно я зайду? — голос был тихим, каким свекровь ещё ни разу не говорила за все годы.
— А вы… с вещами? — Наталья покосилась на пластиковый пакет в руках. — Или на пятиминутку пожаловаться на политиков?
— На пятиминутку. Я… от врача.
Наталья отступила в сторону, молча. Чувствовала, что шутить сейчас — как пытаться надувать шарики на похоронах.
— Садитесь, — указала на табурет у окна.
Людмила Степановна не села, а рухнула. Села бы — было бы нормально. А так — как мешок с картошкой, без опоры. Наталья машинально налила воды.
— У меня рак. — Свекровь взяла стакан, не глядя. — Четвёртая стадия. Поздно. Метастазы.
Наталья будто заново проснулась. Чай в её руках вдруг стал ледяным. Она не заплакала, не ахнула, просто села напротив. Молча.
— Врач сказал, может полгода, может меньше. Может, завтра. Кто его знает. Я сразу подумала — вот оно, за язык меня Бог и наказал.
— За какой язык? — голос Натальи был ровный, почти чужой.
— За квартиру. За Виктора. За «разницу отдай». — Людмила Степановна улыбнулась как-то жалко. — Хотела устроить вам всем счастье. Как умела.
— Вы не счастье устраивали. Вы устраивали распределение благ. Причём за чужой счёт. Мой счёт.
— Я знаю, Наташ. Я знаю. — Она заплакала. Настояще, без театра. — Только вот беда… теперь и попросить прощения страшно. Поздно.
