Виктор промолчал. Наталья вышла из кухни, не желая в этом участвовать. Но в дверях остановилась.
— Знаешь, Виктор… пока ты со мной жил, ты не ценил. А теперь, когда я научилась жить без тебя, ты вспомнил, как я умею пахнуть кофе и как ругаюсь во сне.
— Наташа… — он сделал шаг. — Я не забыл. Просто испугался.
— А теперь не поздно бояться?
— Поздно. Но хоть не молчать.
— А вот это — спорно.
И ушла. В ванную. Опять. Только на этот раз без эвкалипта. С обычным шампунем. И с тем чувством, когда внутри всё болит, но это не смерть — это просто любовь, которой уже не вернёшь.
Прошло три месяца. Осень шла уверенной походкой — дождями, сыростью и запахом мокрых листьев, который Наталья когда-то обожала, а теперь он пахнул чем-то чужим, неприятным. Как будто кто-то разложил в воздухе прощание.
Людмила Степановна худела, но бодрилась. Покупала шарфики в «Глории Джинс», записалась на онлайн-уроки английского, а ещё начала писать письма. Бумажные. Наталья находила их в ящике стола. Некоторые адресованы были ей. Другие — в никуда. Просто «Кому-то, кто вспомнит».
— Ты чего, завещание пишешь? — спросила как-то Наталья, подмешивая сироп в чай.
— Завещания — это скучно. Я пишу послания. О себе. Чтобы если вдруг я правда исчезну, — улыбнулась Людмила, — не вышло, что я только у чужих кухонь шастала и советы раздавала.
— Уже не шастаешь. Теперь живёшь.
— Вот. А значит — есть что оставить.
Виктор позвонил на четвёртый месяц. Наталья не брала трубку трижды, потом всё же ответила.
— Привет. Мама перестала мне звонить. У неё всё в порядке?
— Да. Только она теперь не звонит. Она живёт.
— Ты всё ещё злишься?
— Я больше не злюсь. Я уже не та, кого ты бросил. И она — не та, кого ты не замечал.
— Я жалею, что не выгнала тебя раньше. Тогда бы, может, и свекровь пришла ко мне как человек, а не как налоговый инспектор за долю.
Он замолчал. Потом сказал:
— Я всё равно… скучаю.
— А я — нет. У меня теперь чай по утрам, новости без истерики и человек, который наконец понял, кто я такая.
— Твоя мать. Удивлён?
В феврале Людмила Степановна уснула и не проснулась. Тихо. Без крика. Без больницы. На диване. С книгой на коленях. В халате с карманами.
Наталья нашла её утром. Ничего не кричала. Только поставила рядом с телом чашку с кофе, как делала каждое утро.
— Ну ты и вредная, — шепнула она. — Даже умереть решила по-своему.
На столе лежало последнее письмо. Конверт подписан: «Наташе. Только не открывай сразу. Проживи день. Потом».
Она прожила. А потом открыла.
«Ты — человек, у которого есть хребет. И нервы. И принципы. А я — была глухой к этому. Прости. Но ты меня спасла. Не от смерти. От идиотки, которой я была всю жизнь. Спасибо тебе за последнюю осень. Пусть тебе будет счастье. В любом размере. Даже трёшка. Даже в одной. С любовью, та самая “тёща от третьего брака”.»
Наталья долго держала это письмо на груди, потом встала, заварила себе чай с мёдом и впервые за много лет почувствовала: она не одна. Даже если в квартире тихо. Даже если за столом — только она.
Потому что кому-то, наконец, не нужно было ничего делить. Только быть. С ней. До конца.
