— Мама приедет на недельку, поживёт в большой комнате, — Дмитрий даже не оторвал взгляд от экрана ноутбука, словно речь шла о чём-то само собой разумеющемся.
— В моей комнате? — уточнила я, замерев с чашкой кофе посреди кухни.
— Ты живёшь у меня, а не я у твоей мамы. Напомнить документы? — он наконец поднял глаза, и в них сквозила такая уверенность, что на секунду я засомневалась в самой себе.
У меня перехватило дыхание. Три года отношений, два года совместной жизни, и вдруг такое заявление. Словно всё это время мы жили в параллельных реальностях.
— Дима, ты вообще понимаешь, что говоришь? — мой голос дрогнул, но я постаралась сохранить спокойствие. — Это моя квартира. Я плачу ипотеку. Каждый месяц — 42 тысячи.
— Ой, ну не начинай снова, — он закатил глаза. — Я же помогаю тебе с ремонтом. Вон, ламинат сам укладывал. И мебель собирал.
Кофе вдруг показался горьким, хотя я, как обычно, добавила две ложки сахара. За окном моросил майский дождь, смывая яркие краски распустившихся тюльпанов во дворе. Точно так же серело что-то внутри меня.
Перед глазами всплыл ноябрьский вечер полгода назад. Я стояла у плиты, осторожно вынимая форму с лазаньей из духовки. Аромат базилика и томатов наполнял кухню. Три часа готовки — тесто я делала сама, соус томился на медленном огне. Дима вошёл, на ходу снимая куртку, мельком глянул на стол и махнул рукой:
— Забей, Ленка заказала суши, ребята сейчас приедут.
— Но я готовила для нас...
— Ну будет на завтра, — он уже набирал чей-то номер. — Пришли адрес, мы выезжаем.
Я стояла посреди кухни с прихватками в руках, а вся квартира вдруг стала пахнуть не базиликом, а обидой. Я даже не спорила — просто убрала лазанью в холодильник и пошла переодеваться.
— Слушай, я не против твоей мамы, — сказала я, стараясь звучать рационально. — Но есть диван в гостиной. Почему она должна занимать мою спальню?
— Наташ, ну что за мелочность? — он захлопнул крышку ноутбука. — У мамы спина. Ей нужна нормальная кровать. Что тебе, сложно на пару дней перебраться?
— На недельку или на пару дней? — я вцепилась в эту нестыковку как в соломинку.
— Какая разница? — он встал и подошёл к окну, демонстративно отвернувшись от меня. — Чем дольше мы это обсуждаем, тем больше я убеждаюсь, что у тебя проблемы с гостеприимством.
Вот так всегда, подумала я. Одна фраза — и из рациональной женщины с законным вопросом я превращаюсь в мелочную, негостеприимную истеричку. Знакомая схема. Сколько раз я в неё попадала?
— Окей, давай проясним, — я поставила чашку на стол и скрестила руки на груди. — Когда приезжает твоя мама?
— В пятницу, — сказал он, всё ещё глядя в окно. — На 15:20 заказал такси из аэропорта.
— То есть через два дня, — уточнила я, мысленно подсчитывая, что надо успеть. — И ты только сейчас мне об этом говоришь?
— А что тут сложного? — он наконец повернулся. — Перестелешь постель, спрячешь свои... женские штучки. Всего делов. (продолжение в статье)
— Может, займёшься делом? Гости же пришли! — сказала свекровь со своей ехидной насмешкой, оглянувшись на гостей. Я так и застыла у порога, с подносом в руках, выкладывая тарелочку с пирожками на длинный праздничный стол, который скрипел и гудел — не от старости, как мне хотелось бы думать, а от чужих разговоров, смеха, громкого, густого, будто затянутого дымом недовольства. Пришли посетители.
Посетители, словно нежданный снегопад: всегда появляются в самый неподходящий момент. Снег исчезает, но следы его остаются. Так и гости уходят, однако их слова и взгляды продолжают жить в доме.
— Сейчас-сейчас, — пробормотала я, но мой голос утонул в общем гомоне.
В воздухе витали ароматы укропа, грибов, жареной курицы — и тревоги, которую я искусно маскировала безупречно чистыми полотенцами и отполированным до блеска серебром.
Все места за столом были заняты, и ни один взгляд не был обращен ко мне. Все смотрели друг на друга, на свекровь, на мужа. Я ощущала себя служанкой, то ли невидимой, то ли призрачной.
Иногда целые недели проходят в таком состоянии: ты вроде бы есть, но тебя как бы и нет.
Я поставила поднос на стол, вытерла руки о передник с блеклыми ромашками — и замерла, не зная, что делать дальше. Моя свекровь, Раиса Ивановна, сделала жест рукой, и на ее тонких губах появилась привычная снисходительная улыбка.
— Ну чего встала, как истукан! Садись к нам, в конце концов, и посуда надоедает.
Посуда меня не раздражает.
Люди — вот что утомляет. Точнее, то, что они говорят.
Я подумала: сейчас сяду, буду улыбаться, поддерживать чужие разговоры, и снова превращусь в незаметную часть интерьера, нужную лишь как еще одна пара рук для обслуживания. Но мой муж, Павел, даже не обратил внимания на мои колебания. Он во всех подробностях рассказывал гостям о нашем новом ремонте, как все здорово получилось и сколько сил было вложено.
Мол, всем этим занималась жена! Мастерица на все руки!
И все засмеялись, словно я тут ни при чем.
Я уже потянулась к стулу, но свекровь тут же заявила:
— Ой, только не рядом со мной. Я уступаю место молодым!
Вот так. "Молодым" – соседской девушке Вере, которой еще и двадцати нет, а я, видимо, уже принадлежу к другой возрастной категории. Семейные правила просты: чем старше, тем незаметнее.
Меня отодвинули на край стола.
Я улавливала обрывки разговоров. В центре внимания, как всегда, была Раиса Ивановна. Муж громко смеялся, хвастался своими достижениями и виновато поглядывал на мать, ища ее одобрения. Соседи восхищались шторами: да-да, их выбирала "мама".
Я чувствовала себя как на родительском собрании, где все решают за тебя.
Я бессильно сглотнула, словно сухую хлебную корку, которую заедают чаем, когда уже нет сил вступать в разговор.
— На, Елена, нарежь еще пирог, — свекровь протянула блюдо и вызывающе приподняла бровь.
Что делать? Я взяла нож.
А в голове роились совсем другие мысли: ведь могла бы… могла бы сказать, что устала, что обо мне забыли, что иногда хочется быть просто собой, а не этой… функцией.
Но я промолчала. Боль, выставленная напоказ, вызывает стыд.
Руки резали пирог, а мысли терзали меня. Каждый отрезанный кусок — как частица меня самой: отдаешь и становишься меньше.
За окном сгущались сумерки. Тени в комнате ползли, поглощая свет. Казалось бы, протяни руку — и дотянешься до кого-нибудь… но я сидела неподвижно, лишь судорожно перебирала складки кофты на груди, пока все обсуждали дачи, здоровье и капризы погоды.
Кто-то рядом что-то спрашивал, но их вопросы казались мне пустыми и бессмысленными.
Я улыбнулась — той вымученной улыбкой, которой научилась с детства. Главное, чтобы никто не заметил: не слышу, не хочу слушать.
Одной своей частью я оставалась в этом доме, а другой — уносилась куда-то далеко…
Может, я одна такая? Может, у всех так?
— Елена, что с тобой? Опять розу на подоконнике перелила? — свекровь фыркнула и произнесла это в своей фирменной манере.
— Нет… просто задумалась. — И тут же пожалела о сказанном: лучше бы промолчала.
Вечер закончился, как заканчиваются затянувшиеся, скучные фильмы — никто не помнит финала, лишь машинально комкают платок в руках.
Гости ушли. Раиса Ивановна качает головой: опять все придется убирать самой.
Я улыбаюсь: да, придется…
Муж пробормотал "спасибо" – словно выплатил долг.
Дом остывал. Старый диван, мое спасение, принял меня в свои мягкие объятия. Я опустилась на него, словно уставшая птица, падающая в густую листву.
Ноги гудели. Душа болела еще сильнее.
Я поняла: вот он, момент истины. Я — лишняя.
Казалось, завтра ничего не изменится.
Но именно в эту ночь я впервые призналась себе честно: я больше не хочу быть лишь тенью.
***
В нашем доме ночь всегда полна своеобразной тишины. Старая мебель издает стоны, отопительные приборы едва согревают, а где-то за стеной монотонно падает вода из крана, словно кто-то беззвучно плачет. В полумраке я прислушиваюсь к этому неуловимому гулу, который перемалывает мои мысли, как жернова перетирают зерно, превращая их в пыль.
Павел спал рядом, его присутствие ощущалось словно кусок угля: черное, плотное, непроницаемое. Сколько лет мы вместе? Целая вечность. Но когда мы в последний раз искренне разговаривали? Или это неизбежно после сорока – беседы вытекают сквозь пальцы, как вода из дырявого ведра?
В памяти всплывал прошедший день: лица, обрывки фраз, оценивающие взгляды. Особенно жаль было Веру, ее смех был таким заразительным, что даже Раиса Ивановна смягчалась в ее присутствии. А мне хотелось одновременно и плакать, и смеяться, и сбежать куда-нибудь. Может быть, в привычное забытье.
Утро началось как обычно, словно вчерашнего вечера и не было.
На кухне, как всегда, тесно. На столе остывшая каша и липкие пятна от вишневого джема. Павел, уткнувшись в телефон, машинально ковырял вилкой омлет, не обращая на меня внимания.
Я убирала посуду и поймала себя на мысли, что снова хожу по кругу: готовить-мыть-убирать-смотреть на часы… Смысл этой рутины ускользал. Сколько раз я обещала себе: нужно жить иначе! Но снова и снова возвращалась в этот замкнутый мирок, где все кажется чужим.
– Лен… – муж оторвался от экрана. – Мать просила зайти к ней вечером, там что-то с лекарствами.
Вот оно.
Лекарства – это словно пропуск в наш семейный уклад: все знают, кто этим займется, и никто не сомневается, что это буду я.
Я кивнула, подумав про себя:
"А когда мы купим лекарства для меня? Для души…"
Весь день я была как в тумане. На работе – незнакомые лица, чужие вопросы.
"Елена Витальевна, не могли бы вы задержаться?
Елена Витальевна, а отчет…
Елена Витальевна…"
Словно я не человек, а функция.
В чем смысл?
Автобус вез меня домой среди однообразных угрюмых лиц. За окном кленовая листва трепетала на ветру, словно махала мне:
"Посмотри, можно жить по-другому…
Беги!"
Но что-то крепко держало на месте.
Страх? Инерция? Привычка?
Вечером я зашла к Раисе Ивановне. Она встретила меня как всегда – с ворчанием и одышкой, полулежала у окна в своей старой кофте. (продолжение в статье)
Анна заметила машину сразу. Серебристая «Киа Рио», перекошенная на одно колесо, с торчащей из-под дворника салфеткой. Стекла запотели, но не настолько, чтобы не разглядеть белёсый силуэт внутри. Ну, конечно. Алина. Прям как по расписанию — девять утра, пятница, у Анны выходной, можно позволить себе не краситься и выйти в старом пальто с оторванной пуговицей. И вот тебе на — караул у подъезда.
Анна глубоко вздохнула, поправила шарф и решительно двинулась к двери. Она больше не боялась. Раздражение — да. Стыд — ну, чуть-чуть. Но страх? Смешно. После всех унижений с Иваном, после того, как делили шкаф, диван, даже посуду — что там ей эта Алина?
— Анна Сергеевна! — как из пушки выскочила девушка. Высокая, черноволосая, с чересчур выразительными глазами и потрёпанной сумкой. На ней была та же самая куртка, что и в прошлый раз — дутый пузырь цвета баклажана. Наверное, символ её нового «счастья».
— Алина. — Анна не останавливалась. — Я вас просила не подходить ко мне.
— Но вы же сказали, что если всё совсем плохо — можно! — голос у Алины дрожал, в нем слышалась истерика, которая пока ещё шла под грифом «мило».
— Я сказала, что вы должны обратиться к психологу. Или к своему новому мужчине. Иван же теперь ваш, вот к нему и идите.
— Да он не человек! — выкрикнула Алина, и по щеке её побежала слеза, вызывающе крупная, как будто для рекламы прокладок. — Он лежит на диване с утра до ночи, у него всё болит, всё не так, я готовлю — он недоволен, я не готовлю — «вот твоя Анка хоть борщ варила»!
Анна остановилась. Очень медленно развернулась.
— Простите, вы сейчас сказали… «твоя Анка»?
Алина сглотнула. Да, видно, вырвалось.
— Он так… ну… он упоминает вас. Часто.
— Конечно. Он же теперь — обиженный. Слепой котёнок. Несчастный и недолюбленный. — Анна усмехнулась. — Алина, давайте вы не будете пытаться переклеить мне лейкопластырь на старые раны. Мне хватает своих шрамов. Вы же знали, с кем связываетесь, верно?
Алина молчала. Потом тихо прошептала:
— Я не знала, что он настолько…
— Что, ленивый? — подсказала Анна. — Или эмоционально неуравновешенный? А может, пассивно-агрессивный манипулятор, да?
— Он говорит, что вы его не любили…
Анна вздохнула. Глубоко. Медленно. Улыбнулась как можно мягче — иронично, но сдержанно.
— Алина. Если бы я вас не жалела, я бы сейчас засмеялась. В лицо. Очень громко. Потому что у меня был тридцатилетний брак, в котором я сначала любила, потом надеялась, потом терпела. И, наконец, выжила. С ним. С его хандрой, жалостью к себе, непромытыми кружками и тоннами претензий.
Алина вжалась в капюшон. Видно, ожидала другой реакции. Наверное, сопереживания. Может, даже совместного плача.
— Но… я больше не могу, — пробормотала она. — Я думала, у вас… есть опыт, и вы подскажете…
— Вы в поликлинике, что ли? — перебила Анна. — Подсказать, куда повернуть, какое лекарство принять? Или вы решили, что я — скорая по душевным травмам? Милая моя, я этот диагноз уже лечила. И не один раз. Только теперь я поняла: нельзя лечить тех, кто сам не хочет вылезти из своей ямы. (продолжение в статье)