— Удивительно, как быстро вы прошли курс «юрист за 40 минут». У вас там, в юридической конторе, кофе подавали или сразу адвоката с баяном?
— Не ерничай. Я просто хочу, чтобы ты понимала — никто у тебя ничего не отнимает. Просто надо оформить правильно. Честно.
— Честно? — Алина медленно поставила чашку. — То есть вы, получается, за «честность»? После ваших разговоров с сыном за моей спиной? После всех этих цирков с подушками и фраз «ей бы детей родить»?
Нина Петровна встала. Она больше не улыбалась.
— Ты думаешь, я не вижу? Он с тобой потух. Постоянно извиняется, боится слова сказать. Бегает, как мальчик. А ты тут хозяйка, потому что дом твой? Женщина должна делать дом уютным, а не выстраивать в нём крепость. Мне его жаль. Он не живёт — он выживает.
Алина рассмеялась. Тихо, но так, что у Нины Петровны дрогнули брови.
— Знаете, Нина Петровна, в тюрьмах тоже уютно. Там всегда по режиму, кормят, чисто, постель застелена. Вот только никто туда не хочет. А ваш сын не выживает. Он живёт в доме, где его никто не трогает, пока он сам не начнёт рыться в моих документах.
— Я всё поняла, — отрезала Нина Петровна. — Ты — эгоистка. А я хотела как лучше. Хотела, чтобы у него было своё. Чтобы он не зависел.
— Он зависим не от меня. А от вашего мнения. Вот его настоящая проблема.
Вечером, когда Григорий вернулся с работы, он выглядел как человек, которому предложили съесть жабу в обмен на ипотеку. Усталый, мрачный и с пакетом суши. Подкуп. Простой, но работает.
— Я купил твои любимые. С лососем, — сказал он, ставя пакет на стол.
— Что ты хочешь? — Алина даже не взглянула. — Просто скажи сразу. Можем без рыбы обойтись.
— Она была в консультации. Говорит, что есть вариант, оформить долю… На меня. Чтобы при случае… ну, если вдруг…
— Ага. Если вдруг я умру, да? Или сбегу на Бали с сантехником?
— Да при чём тут… Ну, просто… она волнуется.
— Я тоже. Я тебя люблю, Лин. Но мы не знаем, что будет дальше. А если у нас дети будут? Им же надо будет что-то оставить.
— Ага. У нас даже кота нет, но ты уже делишь имущество между несуществующими детьми.
Он молчал. Потом встал, подошёл к ней, обнял. Она не ответила. Стояла, как ледяная статуя.
— Лин… Я запутался. Мне между вами двумя жить невозможно. Ты с ней — как две бомбы. Я как будто между гранатами с выдёрнутыми чеками.
— Знаешь, — сказала Алина, — когда я получала этот дом, я мечтала, что в нём будет тепло. Что тут будет спокойно. Что сюда будут приходить друзья, мы будем смеяться, устраивать вечера кино, драться за пульт и мириться на лестнице. Но знаешь, что тут сейчас? Пункт юридических интриг имени Нины Петровны.
Он отстранился. Хотел что-то сказать — и передумал.
— Я подумаю, — выдохнула Алина. — Но знай: если ты хочешь долю — тебе придётся сделать выбор. Или ты в этой семье со мной, или ты — мамин мальчик с квартирным аппетитом.
В ту ночь она не спала. Ходила по дому, рассматривала стены, в которых когда-то закручивала шурупы сама, перекладывала книги, протирала пыль. Дом — это не стены. Это то, как ты в них живёшь. И с кем.
На следующее утро Нина Петровна не вышла к завтраку. Сидела в комнате. Григорий ходил по дому, как кот с прищемлённым хвостом. Алина надела пальто, взяла сумку и сказала:
— Я уеду на пару дней. Подумайте тут вдвоём. Только прошу: не сжигайте дом.
Григорий открыл рот, чтобы возразить, но она его опередила:
— И не звони. Я тебе сама позвоню, когда буду готова говорить.
Нина Петровна, услышав хлопок двери, облегчённо вздохнула.
А Григорий сел на диван. И только тогда понял, что остался в доме один. С мамой. Прошло три дня.
