Алина вернулась, как обычно — тихо. Без звонка, без предупреждений. С такси, полным пакетов из «Леруа», и с выражением лица, которое обычно бывает у женщины, окончательно уставшей терпеть, но ещё не решившейся на публичный взрыв. Её встречала тишина, в которой можно было услышать, как в спальне скрипит пол от старости — или от тревожных шагов.
На кухне всё стояло точно так же, как она оставила. Только на холодильнике появилось объявление, написанное Ниной Петровной фломастером на розовом листе:
«Суп на второй полке. Ешь — и думай».
Интересно, думать о чём? О гравировке на могильной табличке для нашей семейной жизни?
Алина повесила пальто, положила пакеты, пошла в комнату. Там сидел Григорий. Один. Помятый, небритый и с таким видом, будто все три дня он пытался вести дипломатические переговоры с террористами, а террористы оказались родней.
— Ты вернулась, — пробормотал он, поднимаясь. — Я уже… думал, ты не приедешь.
— А я думала, что ты тут начнёшь выносить мебель. По частям. По метру на душу населения.
Он хмыкнул. Виновато. Но всё ещё держался.
— Лин… Мне правда жаль. Всё это вышло так… глупо.
— Да ладно тебе. У каждого в жизни бывает. Кто-то покупает квартиру, кто-то теряет жену из-за амбиций своей мамы.
Она пошла на кухню, он за ней.
— Слушай, — сказал он, — я поговорил с ней. Жёстко. Сказал, что мы не будем оформлять никакие доли. Ни на меня, ни на кого. Что это твой дом. И точка.
— И она, конечно, тут же согласилась и принесла тебе борщ и прощение?
— Уехала. Сегодня утром. Сказала, что не хочет мешать, раз она такая помеха. И чтобы я потом не жаловался, когда ты меня бросишь и заберёшь с собой даже ковер из ванной.
Алина застыла. Потом медленно повернулась к нему.
— Да. Сказала, что я должен научиться быть мужчиной, а не мальчиком при маминой юбке. Я, кстати, впервые услышал от неё слово «юбка» не в контексте «слишком коротко для женщины её возраста».
Они оба рассмеялись. Неловко. Осторожно. Как будто смех мог что-то сломать, а не вылечить.
— Ты был в ужасной ситуации, Гриш. Я не завидую. Но я не готова жить с человеком, который делит свою жизнь между женой и мамой, как пирог. Мне не нужен кусочек. Мне нужен ты. Весь. И со мной — значит, против всех, даже если это твоя мать.
Он подошёл, взял её за руки.
— Ты говоришь это сейчас. А когда она позвонит и начнёт давить на жалость?
— Тогда я снова выберу тебя. И так каждый раз, пока не вырасту до уровня, где не надо никого выбирать — потому что все уважают мои решения.
Алина долго смотрела на него. Впервые за долгое время — без раздражения, без страха. Просто смотрела. И вдруг сказала:
— Я заказала установку замков. Двойных. И домофон с видеозаписью.
— Думаешь, она вернётся с бензопилой?
— Думаю, лучше быть готовой. Плюс — если ты ещё раз заговоришь о доле, у меня будет повод тебя не впустить.
Они оба рассмеялись. Настояще, громко. Как в самом начале. До всех этих завещаний, долей, манипуляций и ночей в тишине.
А потом он её обнял. И на этот раз — по-настоящему. Не из вины. Не из страха. А просто потому что скучал.
— Пойдём есть суп? — спросил он. — Я клянусь, что если он с ячневой кашей, то я официально подам на развод.
— Нет, — улыбнулась Алина. — Лучше суши. У меня в пакете. С лососем. Ты же помнишь, какие я люблю?
— Конечно, помню, — кивнул он. — Теперь всё буду помнить. Особенно, что в этом доме я не собственник. А счастливый квартирант.
— С пожизненной арендой. — Она вздохнула. — Но только если будет вести себя прилично.
И они сели на кухне. В своём доме. Где больше не делили ни пространство, ни эмоции, ни любовь.
А Нина Петровна? Она ушла. Но однажды она обязательно вернётся. Правда — в гости. И по предварительному звонку. А может, и с внуками. Когда они всё же решат, что готовы.
