Алина стояла у окна и методично обдирала кожицу с губ. Привычка старая, дурная, но верная, как старая подруга. Вот уже третий день с того момента, как пришло это короткое сообщение: «Я еду. Мамочка».
Слово «мамочка», в кавычках и без смайликов, в сообщении от взрослого мужика, выглядело как предупреждение. Как красная лампочка на приборной панели, которая загорается, когда ты уже на трассе и остановиться некуда.
Григорий — её муж — на это сообщение отреагировал, как муж, которого застали в момент чистки унитаза: с лицом напряжённым, виноватым и слегка обиженным.
— Она ненадолго. Ну, пару дней. Может, три, — проговорил он с видом человека, которому предлагают отдать почку на органы. — Она просто соскучилась. Ты же знаешь, она одна, ей тяжело.
— Конечно, — сказала Алина и ободрала ещё кусочек кожи. — А я тут, значит, в санатории отдыхаю?
Он проигнорировал. Или сделал вид, что проигнорировал. Хотя, скорее всего, просто убежал в ванную и закрылся, как всегда, когда надо было обсуждать что-то неприятное. Мужчины — они как коты. Стоит чуть повысить голос — всё, в шкафу, хвостом наружу.
Когда Нина Петровна въехала в их жизнь (а точнее, в дом, который Алина получила от тёти Нелли), то въехала она, как советский танк. Без предупреждения, с грохотом и «чувством долга». С четырьмя чемоданами, двумя пледами и коробкой с банками.
— Я не люблю чьи-то подушки! — строго сказала она, поднимаясь по лестнице и косо поглядывая на интерьер. — И пледы тоже. У вас тут… ну, уютно, но холодно как-то. Пусто. Не по-домашнему.
Алина сделала глубокий вдох и попыталась улыбнуться. Это мой дом, вообще-то, — хотелось сказать. — Я его получила по завещанию, сама делала ремонт, выбирала мебель, красила стены в три ночи с кистью в зубах, пока твой сын рассматривал криптовалюты и искал себя. Но она только кивнула и с наигранной доброжелательностью произнесла:
— Вам не понравится наша гостевая подушка, так? Может, сразу заказать престол?
Нина Петровна фыркнула, не поняв иронии, или притворившись. И всё — с этого момента началось вторжение.
На третий день её пребывания в доме Григорий стал подозрительно ласков. Он вдруг начал мыть за собой кружки, что раньше случалось реже, чем солнечное затмение. Улыбался больше, чем надо, и даже начал спрашивать Алину про её работу. Что за подвох?
Ответ пришёл, как всегда, банально.
— Слушай, Линка, — начал он вечером, когда Алина уже почти задремала. — А если бы мы… ну, то есть… вдруг решили бы оформить дом на двоих? То есть — на нас с тобой?
Алина приоткрыла один глаз. — Ты хочешь, чтобы я вписала тебя в собственность?
— Ну, да. В смысле, мы же муж и жена, живём вместе, всё общее… И потом, это же формальность.
Она замолчала. В голове щёлкнуло.
— Формальность, говоришь… А твоя мама, случайно, не говорила тебе про это?
Он замялся. — Ну, был разговор… Так, вбросила мысль. Что вдруг с тобой что, и я на улице. Мол, ни крыши, ни туалета.
— Скажи ей, что если со мной «что», то и ты — без туалета, — сказала Алина холодно. — И я серьёзно. Мой дом — не ваша дача, не ваше наследство. Это единственное, что у меня осталось от тёти. И если твоя мама надеется встать на табуретку и прокричать: «Дом — это я!» — пусть купит себе микрофон и арендует комнату.
Он молча ушёл на кухню, изображая человека, который просто хочет попить воды. Но Алина знала: там сейчас будет быстрый созвон. И скорее всего — шёпотом, у окна.
И действительно — через минуту до неё донёсся голос Григория:
— Мам, я пробовал, ну… аккуратно. Но она сразу завелась. Да я и не хочу, если честно, ссориться. Не сейчас…
Тут она встала. Тихо. Подошла. И села на край лестницы, чтобы услышать всё до последней буквы.
