— Ты даже не спросила! Даже не подумала! Я не диван, который можно передвинуть! Я человек! У меня есть чувства!
— Не говори мне успокаиваться! — Софья стукнула рукой по столу, и чашки задрожали. — Я всю жизнь успокаивалась! Когда папа пил — успокаивалась! Когда Николай болел — терпела! Когда ты в институт поступала, я на трех работах вкалывала — и молчала! А теперь… теперь я даже в собственном доме чужая!
Тишина повисла тяжелая, как перед грозой. Даша тихонько заплакала. Максим прижался к маме.
— Я устала быть удобной, — Софья говорила уже тише, но каждое слово звучало четко. — Устала делать вид, что мне все равно. Не все равно. И спать на раскладушке я не буду. Это мой дом. Мой.
Следующий день Софья встретила рано. Проснулась на раскладушке — в последний раз, как решила про себя — и отправилась на рынок. Нужно было купить продукты, да и просто хотелось побыть одной, подумать.
Лена вчера после скандала заперлась с детьми в кухне. Потом долго разговаривала по телефону с мужем — Софья слышала обрывки: «Не знаю, что с ней… никогда такой не видела… может, к врачу…»
К врачу. Потому что женщина наконец сказала «нет» — значит, она больная.
На рынке торговка Валентина, с которой Софья знакомая уже лет десять, сразу заметила:
— Соня, ты что-то бледная. Все в порядке?
— Дочка приехала с внуками.
— Ну это же радость! — Валентина взвесила помидоры, положила в пакет. — Дом полная чаша…
— Полная, — согласилась Софья и подумала: а места для хозяйки в этой чаше не осталось.
Домой шла медленно. Пакеты тяжелые, но торопиться не хотелось. У подъезда встретила соседку Анну Петровну.
— Софья Ивановна, а у вас дочка приехала? Я детские голоса слышу.
— Небось хлопочете, внуков балуете…
Анна Петровна покачала головой с улыбкой и ушла. А Софья еще постояла у подъезда, собираясь с мыслями. Вчера она впервые за годы сказала правду. И что теперь? Лена обиделась, дети испугались… Может, она действительно неправа?
Поднималась по лестнице снова медленно. Ключи в замке повернулись тихо — не хотелось будить никого, если еще спят.
Но в квартире была странная тишина. Не детская сонная, а какая-то… виноватая.
Софья прошла в зал, поставила пакеты. Раскладушка стояла сложенная у стены. Но что-то было не так…
— Мам? — из кухни вышла Лена. Лицо осунувшееся, глаза красные. — Ты пришла.
— Пришла. А где дети?
— Во дворе играют, с соседскими… Мам, пойдем в твою комнату.
Твою комнату. Не «детскую», не «где дети спят». Твою.
Софья медленно прошла по коридору, толкнула знакомую дверь… и замерла во второй раз за два дня.
Её кровать стояла на месте. Аккуратно заправленная, с теми же подушками в старых наволочках. Комод на своем месте, и на нем — фотография Николая, её книги, шкатулка с украшениями. Детские кроватки исчезли.
На тумбочке лежала записка, написанная Лениным почерком: «Прости. Мы перегнули.»
— Дети будут спать в зале, — сказала Лена тихо. — На раскладушках. Мы уже все переставили… Мам, прости. Я не подумала. Правда не подумала, что ты… что тебе будет больно.
Софья села на край кровати. Знакомый скрип пружин, знакомая мягкость матраса. Дома. Она снова дома.
— Я всю жизнь думала, что ты такая… сильная, — продолжала Лена, присаживаясь рядом. — Что тебе все равно, где спать, лишь бы мы были рядом. А ты… а ты просто терпела.
— Терпела, — согласилась Софья. — Всегда терпела.
