Под открытками лежали её дневники. Толстые общие тетради, исписанные мелким почерком. Она вела их с восемнадцати лет — записывала мысли, планы, переживания. Здесь были записи о первых свиданиях с будущим мужем, о родах, о первых шагах детей, о болезнях, о радостях…
— Катя, — голос прозвучал хрипло. — Ты читала?
— Что читала? — дочь оторвалась от цветов.
— Это. — Лидия показала на коробку. — Мои дневники.
— Мам, да кому они нужны? — Катя пожала плечами. — Там всякие записи древние, почерк не разобрать. Лучше место освободить для нужных вещей.
Лидия достала одну тетрадь, открыла наугад. «Катя сегодня первый раз сказала «мама»! Мы с Витей чуть не прыгали до потолка. Она сидела в кроватке, играла с погремушкой, и вдруг — «ма-ма». Я расплакалась от счастья.»
— Катя, ты помнишь, когда первый раз сказала «мама»? — тихо спросила она.
— Что? — дочь не расслышала, возилась с поливалкой.
Лидия перелистнула страницы. «Катя заболела, температура под сорок. Врач сказал — больница. Я не спала три ночи, сидела рядом, читала сказки. Она всё просила: «Мама, не уходи, мне страшно». Как же я могу уйти, когда ты болеешь, солнышко моё…»
Ещё страница. «Лена принесла двойку за сочинение. Расстроилась, плачет. Я сказала — не беда, перепишем вместе. Она обняла меня: «Мама, ты лучше всех понимаешь». Мы просидели до полуночи, переписывали про Пушкина.»
В самом низу коробки лежали фотографии. Первые дни в роддоме, выписка, первые купания, день рождения годика… Дети маленькие, беззубые, счастливые. Она молодая, усталая, но сияющая от материнского счастья.
— Мам, а долго ты ещё будешь с этим возиться? — Катя посмотрела на часы. — Мне за детьми идти надо, а ты тут коробки разбираешь.
— Иди, — сказала Лидия, не поднимая головы. — Я сама.
Катя ушла, стуча каблуками по плитке. А Лидия сидела на веранде, держа в руках своё прошлое, которое дочь хотела выбросить как ненужный хлам.
Она аккуратно сложила всё обратно, завязала коробку. Потащила к себе в комнату — в мастерскую. Поставила рядом с другими коробками.
Теперь вся её жизнь помещалась в картонной таре.
А дом продолжал жить своей новой жизнью, где для её памяти больше не было места.
К вечеру дом успокоился. Дети легли спать, Катя с Андреем ушли к соседям на день рождения. Лидия сидела на кухне с чашкой остывшего чая и смотрела в окно на тёмный сад.
Решение пришло само собой, тихо и естественно, как наступление сумерек.
Она поднялась, прошла в свою бывшую комнату. Достала из шкафа старую дорожную сумку — ту, с которой ездила к сестре в Тверь ещё в девяностых. Кожа потрескалась, замок заедал, но сумка была прочной.
Что взять с собой? Лидия оглядела коробки, стоящие вдоль стены. Всё или ничего? Она выбрала малое. Две смены белья, тёплый свитер, тапочки. Фотографию с мужем — единственную, где они оба улыбаются по-настоящему. Деревянный уровень деда. Тетрадь с рецептами, записанными маминой рукой.
Денег у неё было немного — пенсия, которую откладывала по мелочи. Но хватит на первое время.
Она переоделась в тёмное платье, которое не носила уже два года. Накинула пальто — старое, ещё советское, но тёплое и удобное. Волосы собрала в небольшой пучок, заколола шпильками.
В зеркале прихожей отразилась незнакомая женщина. Решительная, собранная. Не та, которая последние месяцы металась по дому, как тень.
На кухонном столе она оставила записку. Коротко: «Ушла к Виталию. Не ищите. Лида.»
Виталий жил через дом. Вдовец, как и она. Иногда они перекидывались парой слов через забор, он помогал ей с тяжёлыми сумками. Хорошый человек, спокойный.
Лидия взяла сумку, последний раз оглядела дом. В прихожей висели детские куртки, в углу стояли сапожки внуков. На полке — Катины краски, кисти в банке с водой. Всё чужое, новое, живое.
