— Знаешь, что самое страшное? — она снова посмотрела на меня, и в её глазах стояла пустота, более страшная, чем любые слёзы. — Я теперь не знаю, кто он. И… я не знаю, кто я, если могла так чудовищно, так катастрофически ошибиться.
Вот она. Настоящая цена. Не просто разбитое сердце, которое когда-нибудь заживёт. Это было разбитое зеркало, в котором она так долго и с таким удовольствием разглядывала своё отражение — любимой, желанной, счастливой.
Внезапно в прихожей резко, оглушительно зазвонил домофон. Настя вздрогнула, как от удара током. В её глазах мелькнул иррациональный, дикий, животный страх — а вдруг это он? Вдруг всё было чудовищной ошибкой, страшным сном, и сейчас он придёт, встанет на колени, и всё объяснит, и всё вернётся на круги своя?
Я молча подошёл к видео-панели. На экране — улыбающаяся девушка в форме курьерской службы с огромным, роскошным букетом белых, идеальных роз.
— Анне Викторовне, доставка! — бодро сообщила она.
Я спустился, забрал цветы. Они были тяжелыми и безжизненными. На маленькой, изящной открытке, напечатанной утончённым шрифтом, было всего три слова:
«Прости. Я недостоин»
. Ни подписи, ни имени, ни намёка. Как последний, трусливый плевок в её растоптанные чувства — напомнить о себе, причинить ещё одну боль, но не иметь даже подобия мужества подписаться.
Настя стояла посреди гостиной, глядя на эти безупречные, холодные розы. И вдруг её лицо, ещё секунду назад полное страдания, исказилось. Но не болью. Гневом. Чистым, яростным, праведным гневом, который выжигал слёзы дотла.
— Недостоин? — прошипела она так тихо, что я едва разобрал слова. А потом её голос взорвался. — Недостоин?! Да он грязи под моими подошвами недостоин! Ни меня, ни моих слёз, ни одного моего взгляда!
Она стремительно схватила тяжёлую хрустальную вазу с букетом и с размаху, со всей силы, швырнула её в стену. Раздался оглушительный, сухой треск. Стекло разлетелось на тысячу сверкающих осколков, вода брызнула по обоям, как слёзы, а лепестки белых роз беспомощно и красиво усеяли пол, словно снег.
Она стояла, тяжело дыша, сжав кулаки, вся дрожа от этой очищающей ярости, от освобождения.
Я не стал её останавливать. Не стал утешать. Не бросился убирать осколки. Я просто подошёл и обнял её, прижал к себе так крепко, как только мог, чувствуя, как бьётся её сердце — разбитое, искалеченное, но живое. Живое!
— Всё, пап, — выдохнула она, уткнувшись лбом в мое плечо, и её голос стал твёрдым. — Всё. Хватит. Хватит рыдать и жалеть себя. Он не стоит моих слёз. И уж тем более… — она отстранилась и посмотрела мне в глаза, — …тем более — твоих трёх миллионов.
В тот вечер мы не строили планов и не говорили о будущем. Мы просто сидели на полу, среди осколков хрусталя и мокрых, истоптанных лепестков, и смотрели старый, дурацкий комедийный сериал, который она обожала в школе. Она иногда всхлипывала, но уже не от отчаяния, а от смеха. Смеха, который пробивался сквозь боль, как первый росток сквозь асфальт. И это был самый прекрасный, самый целебный звук на свете.
А на следующее утро я проснулся от настойчивого, неприятного стука. Выглянул в окно. Во дворе, у самого подъезда, стоял Артём. Вернее, то, что от него осталось — помятый, небритый, в мятой куртке, с тёмными, провалившимися глазами. Он смотрел наверх, на наши окна, и в его позе читалось что-то жалкое и просящее.
Я накинул халат и вышел на балкон. Утренний воздух был холодным и колючим.
— Уходи, — сказал я тихо, но так чётко и недвусмысленно, чтобы он услышал каждую букву. — Я хочу поговорить с Настей. Я должен ей объясниться, — его голос был сиплым, без прежней бархатистости.
— Объяснить что? — моё спокойствие было страшнее любой ярости. — Как ты собирался её бросить, выудив из меня деньги? Или как планировал очернить меня в её глазах, чтобы она сама от меня отвернулась? У тебя нет для неё слов. Только ложь. От начала и до конца. Он опустил голову, постоял ещё минуту, безвольно свесив руки, потом развернулся и побрёл прочь, сгорбившись, мелкий и жалкий. Маленький, ничтожный человечек, проигравший свою собственную, подлую игру.
Когда я вернулся в квартиру, Настя стояла у окна на кухне. Она видела всю эту сцену.
— Знаешь, пап, — сказала она, поворачиваясь ко мне. На её лице была не боль, не злорадство, а лёгкая, почти отстранённая грусть. — Мне его… почти жаль. Он так хотел разбогатеть, стать большим человеком, а в итоге потерял всё. Даже самого себя. А я… я чуть не потеряла тебя. Но всё обошлось. В самый главный момент — всё обошлось.
Она подошла к плите, где уже начинал шуметь чайник. — Давай позавтракаем. А потом… — она глубоко вздохнула, — …потом, думаю, мне стоит начать искать новую работу. Пора. Пора начинать жить. Настоящую жизнь. Без этих дурацких, обманчивых сказок.
И в её глазах, уставших, но ясных, я увидел не сломленную, не уничтоженную жертву. Я увидел взрослую, сильную, красивую женщину. Мою дочь. Которую мне почти удалось потерять, но которую я всё-таки, чудом, спас. И теперь, я видел, она была готова спасать себя сама.
Прошло два года. Два года тихой, упорной, ежедневной работы — над собой, над карьерой, над обретением нового, взрослого смысла жизни. Настя сменила работу, ушла с того места, где всё напоминало о прошлом, и устроилась в небольшую, но амбициозную дизайн-студию. Она с головой ушла в проекты, а я научился новой для себя мудрости — не спрашивать навязчиво про личную жизнь, не давать непрошеных советов, а просто быть рядом. С тёплым ужином, с поддержкой без оценок, с готовностью слушать, когда ей это было нужно.
И вот как-то вечером она пришла домой с странным, сложным блеском в глазах — не радостным, и не тревожным, а скорее, твёрдым и решительным.
