— Решал один очень важный вопрос, рыбка моя, — я постарался улыбнуться так, как улыбался ей всё её детство, глядя поверх её головы на Артёма. Тот поймал мой взгляд через весь зал и едва заметно, с вызывающей, торжествующей ухмылкой, поднял в мою сторону свой бокал. Я не ответил на его жест. Я просто смотрел.
Ночь прошла в оглушительном гуле невысказанных слов и леденящем душу ожидании. Утром, когда молодожёны в идеально подобранных дорожных костюмах должны были уезжать в аэропорт, чтобы улететь в своё шикарное свадебное путешествие на Бали, в номер их люкса в отеле постучались.
Трое мужчин в строгих, неброских костюмах предъявили Артёму ордер на задержание по подозрению в многоэпизодном мошенничестве, присвоении средств в особо крупных размерах и отмывании денег. Оказалось, мой ночной звонок Сергею запустил цепную реакцию, похожую на падение костяшек домино. Артём был не просто альфонсом-одиночкой, он был ключевым элементом отлаженной преступной схемы, где «богатые» свадьбы с последующими стремительными разводами и дележом имущества были лишь изощрённой, прибыльной бизнес-моделью. Досье на него и его «партнёров» было толстым, как брачный контракт, не хватало лишь последней, решающей детали — попытки откровенного, наглого шантажа.
Я стоял в своём кабинете, глядя в окно на утренний город, когда зазвонил телефон. Настя. Её голос был разбитым, полным слёз, ужаса и полного, абсолютного непонимания происходящего.
— Папа… Что происходит? Что творится? С Артёмом… эти люди… они говорят какие-то страшные, невозможные вещи…
— Всё кончено, дочка. Он тебя не любил. Никогда не любил. Это была хорошо спланированная, отрепетированная игра, — сказал я тихо, но чётко, чтобы ни одно слово не потерялось в её рыданиях.
На другом конце провода повисло долгое, давящее молчание, прерываемое всхлипами, в которых читалась смертельная обида за разрушенный мир.
— Я сейчас за тобой приеду. Всё будет хорошо. Я обещаю тебе. Я всё объясню.
Я положил трубку и снова посмотрел в окно. Далёкий авиалайнер, уходивший в небо на Бали, был похож на маленькую серебристую рыбку. Он улетел без них. Я спас свою дочь. Не от бедности или одиночества, а от прекрасной, отполированной куклы с ледяным сердцем и пустотой в глазах. Цена этого спасения оказалась чудовищно высокой — её разбитые иллюзии, её вера в любовь, её девичьи мечты. Но иллюзии, как известно, лечатся. А пропасть, в которую она могла шагнуть, наивно доверившись, — нет.
И теперь мне, старому солдату, бившемуся на чужих войнах, предстояло самая трудная в его жизни битва — собрать её по кусочкам, как хрупкую фарфоровую вазу, и научить заново дышать, верить людям, жить. Но уже без сладких сказок. Зато с горькой, обжигающей правдой. И с отцом, который, как выяснилось, был готов на всё, пойти на любое падение и любое преступление, чтобы его девочка была по-настоящему, а не понарошку, счастлива.
Настя лежала пластом на своей старой девичьей кровати, уткнувшись лицом в подушку, которая уже давно промокла от слёз. Тот самый потрёпанный мишка, которого она в детстве звала Умкой, сидел на стуле, будто и не уходили все эти годы, отделяющие беззаботное детство от сегодняшнего кошмара. Комната замерла, как и её жизнь, в которой в одночасье рухнули все ориентиры.
Я стоял за дверью, сжимая в руке кружку с остывшим чаем, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Как подойти? Что сказать? Какими словами можно склеить разбитое сердце? «Прости, я разрушил твою сказку, но зато спас от чудовища»? Это звучало бы правдой, но сейчас правда была похожа на раскалённый утюг, которым прижигали открытую рану.
Вместо бесплодных поисков нужных слов я молча пошёл на кухню и начал готовить. Готовить её любимые сырники, с изюмом и ванилью, с хрустящей золотистой корочкой. Так всегда делала её мама, моя покойная жена, когда Настя приходила из школы в слезах, обиженная на подруг или на несправедливую учительницу. Запах топлёного масла, ванили и детства медленно, неспешно пополз по квартире, вытесняя запах страха и отчаяния.
Прошёл maybe час, maybe два. Дверь в её комнату наконец скрипнула. Настя вышла, закутанная в старый, потертый махровый халат, в котором она когда-то щеголяла в старших классах. Лицо её было бледным, прозрачным, глаза — опухшими и пустыми.
— Пахнет, — прошептала она, и её голос был тихим, надтреснутым, — как в детстве. Как будто ничего и не было.
Мы ели молча. Она — крошечными, птичьими кусочками, я — не в силах проглотить ни крошки, лишь наблюдая, как тень от её длинных, мокрых ресниц падает на исхудавшие щёки. Потом она отпила глоток чая, поставила чашку с глухим стуком и посмотрела на меня. Прямо. Открыто. Впервые за этот долгий, бесконечный день.
— Ты знал? — спросила она. — С самого начала? Чувствовал?
— Нет. Только вчера. В том кабинете. Когда он показал мне этот… счёт, — я не стал смягчать и приукрашивать. Пришло время правды, какой бы горькой она ни была.
Она кивнула, медленно, как будто её голова была сделана из чугуна, и отодвинула тарелку.
— Он… он так на меня смотрел, пап. Так говорил… Каждое слово было таким… правильным. Я верила. Я верила каждому его слову, — голос её дрогнул и снова пополз вверх, к новой волне слёз.
— Он был хорошим актёром, — тихо, почти шёпотом, сказал я, ненавидя себя за эту убогую, ничего не значащую фразу.
— Нет, пап. Я не дура. Я что-то чувствовала. Какую-то… холодность. Какую-то фальшь. Но я списывала это на стресс перед свадьбой, на усталость. Я сама себе врала, понимаешь? — её глаза вспыхнули внезапным огнём. — Потому что мне так хотелось замуж! Хотелось эту сказку, этот блеск, эту красивую жизнь! Я сама закрывала себе глаза! И в этот момент я с ужасом понял, что её боль — это не только боль от чудовищного предательства Артёма. Она злилась. Злилась на себя. За то, что не увидела, не почувствовала подвох, не разглядела волка в овечьей шкуре. За то, что её, умную, талантливую, приняли за легкомысленную дурочку.
