— Пап, мне нужно съездить в суд. Завтра. Последнее заседание по его делу. Оглашение приговора. Моё сердце ёкнуло, сжавшись в комок старого страха. — Тебе это зачем? Ты же сама говорила, что хочешь вычеркнуть его навсегда, забыть, как страшный сон.
— Я и вычеркнула. Но чтобы перевернуть страницу, чтобы больше никогда к ней не возвращаться, иногда нужно прочитать самую последнюю строчку. Дописать книгу до конца. Мне нужно это увидеть. Своими глазами. Чтобы понять, что кошмар действительно закончился. Окончательно.
На следующее утро мы шли по скользким, отполированным до блеска мраморным коридорам здания суда, и её ладонь была холодной и чуть влажной в моей руке. Она была вся в чёрном — строгий, безупречно сидящий костюм, волосы, убранные в тугой узел. Броня. Защита от прошлого. В зале суда было прохладно, пахло старым деревом и официальными бумагами. Народу было мало. Лёшу ввели под конвоем. Он постарел на все десять лет. Его идеальный смокинг сменила арестантская роба болотного цвета, а самоуверенную, победную ухмылку — серое, осунувшееся, пустое лицо с потухшими глазами. Его адвокат что-то беззвучно, суетливо шептал ему на ухо, но он не слушал, его взгляд блуждал по почти пустому залу и наткнулся на нас.
Я почувствовал, как Настя замерла, превратилась в статую. Он смотрел на неё — не с мольбой, не с раскаянием, а с каким-то тупым, животным удивлением, будто видел призрак из другой, невероятно далёкой жизни. Она держала его взгляд. Секунду. Другую. А потом её рука мягко разжала мою. Она медленно, очень медленно и с невероятным достоинством, повернула голову ко мне, как будто Артём, этот человек в наручниках, просто перестал для неё существовать, растворился в воздухе.
— Пойдём, пап, — тихо, но очень чётко сказала она. — Я всё увидела. Всё, что мне было нужно. Мы вышли на улицу, на свежий, прохладный, живительный воздух. Она сделала глубокий, полной грудью вдох, запрокинув лицо к слепящему осеннему солнцу, и выдохнула вместе с этим воздухом что-то очень тяжёлое и ненужное.
— И что? — осторожно спросил я, наблюдая за ней.
— И ничего. Ровным счётом ничего. Я ждала какого-то катарсиса, удара молнии, щелчка… а увидела просто жалкого, испуганного человека, которого по закону сажают в тюрьму за его же грязные, ничтожные преступления. Во мне ничего не дрогнуло. Ни капли жалости. Ни капли старой злости. Просто… пустота. Полная, абсолютная пустота. Он стал для меня никем. Тенью. Исчез.
В тот вечер мы сидели на нашей уютной кухне, пили ароматный чай с мёдом, и она с горящими глазами рассказывала о новом проекте — редизайне целой сети кафе. Говорила увлечённо, профессионально, её глаза горели тем самым огнём, который я не видел в них со времён её студенчества. Её телефон лежал на столе, и он вдруг тихо вибрировал — пришло уведомление из банка. Настя машинально взглянула на экран, и её брови удивлённо поползли вверх.
— Пап, что это? — она повернула ко мне экран.
Это была сумма. Большая. Не три миллиона. А гораздо большая. Это были те самые проценты по несуществующему, вымогаемому долгу, которые я всё эти годы тихо, по крохам, откладывал на её будущее, на чёрный день. Деньги, которые я копил, отказывая себе в многом, чтобы она однажды могла начать новую жизнь с чистого листа, без оглядки на прошлое, без нужды.
— Это твоё, — сказал я просто. — На новую жизнь. Настоящую. Купи себе наконец-то свою квартиру. Открой своё дело, о котором ты всегда мечтала. Устрой кругосветное путешествие. Выброси их на ветер, в конце концов. Что захочешь.
Она смотрела на цифры, а потом перевела взгляд на меня. И вдруг её глаза наполнились слезами. Но это были не те слёзы, от которых я сходил с ума два года назад. Это были слёзы облегчения, слёзы той самой, последней катарсической развязки.
— Я… я не хочу его денег, пап. Я не хочу ничего, что хоть как-то связано с той жизнью, с тем кошмаром, — прошептала она.
— Это не его деньги, — твёрдо и неоспоримо сказал я. — Это мои. Это наши с тобой деньги. Они пахнут не ложью, не предательством и не страхом. Они пахнут сырниками по воскресеньям, твоими школьными учебниками и моей верой в тебя. Всегда. Потрать их на счастье. На своё. На настоящее. Ты заслужила.
Она молча, не в силах вымолвить ни слова, кивнула, вытерла слёзы тыльной стороной ладони и улыбнулась. Впервые за эти два долгих года — по-настоящему, по-старому, по-детски, той самой улыбкой, которая когда-то сияла на свадьбе, но теперь была наполнена не наивной верой, а глубоким, выстраданным знанием.
Спустя полгода она купила небольшую, но очень светлую квартиру с огромным панорамным окном, выходящим в зелёный, уютный парк. А на новоселье, которое она назвала «праздником независимости», пришла не одна. С ней был молодой человек, её коллега по студии — тихий, спокойный, с умными, внимательными глазами, который смотрел на неё не с холодным расчётом, а с тёплым, безграничным восхищением. Его звали Максим. Он принёс мне в подарок редкое, букинистическое издание книги по истории судостроения — тему моих давних, забытых всеми хобби он с невероятным тактом и вниманием выяснил у Насти заранее.
Мы сидели за большим деревянным столом в её новой, сверкающей чистотой гостиной, и я смотрел, как она смеётся, как её рука лежит на его руке — легко, доверчиво, без надрыва. И я понял, что тот страшный, чёрный день на свадьбе стал для неё не концом света, а началом. Началом той самой, настоящей, взрослой жизни, где есть место здоровому недоверию, но нет места парализующему страху; где есть место разумной осторожности, но нет места ядовитому цинизму.
Она нашла не принца. Она нашла себя. Сильную, красивую, самостоятельную. А всё остальное — любовь, доверие, семья — приложилось, как самый ценный и заслуженный бонус. И глядя на её счастливые, спокойные глаза, я понял, что это и есть самый правильный, самый счастливый финал, о котором только может мечтать отец. Финал, который стал началом её настоящей истории.
